Про Лису

Потом дернул куда-то за угол, под причудливую арку, в которой густели сумерки, прижал спиной к стене и задал первый обычный нормальный вопрос за долгое время, будто бы перестал быть Пианистом, а стал совсем не известным ей мужчиной:

- Замерзла?

- Это всего лишь дождь, - отозвалась Лиса.

- Негодник! Мы ехали за солнцем.

- Мы ехали побыть вдвоем.

- У нас получается? – кажется, он спрашивал о большем, чем это звучало бы из уст любого другого человека. Точно так же он мог бы опасливо спрашивать: «У меня получается?» Получается делать ее счастливой?

- Погода не имеет значения, пока ты рядом, - пожала плечами Лиса.

Он коротко кивнул, и его губы пустились в торопливое путешествие по ее мокрому от дождя лицу – какое счастье, что всего лишь от дождя! Он целовал ее широкий лоб, скользкий мокрый нос, губы, на которых были мелкие капли, местечко между шеей и ухом, которое пахло ее духами. Руки тоже путешествовали – по ее телу, забираясь за спину, касаясь тонких ребер, скользя пальцами по мягкому животу, дотягиваясь до бедер, словно здесь и сейчас больше всего хотел задрать ее тонкую и промокшую насквозь юбку, липнущую к ногам.

Лиса возмущенно смеялась, что он колючий и царапает ей кожу, и завтра она будет походить на драную кошку. Потом устроила голову у него на плече и, касаясь губами скулы, спросила:

- Скучаешь по своим концертам?

- Почти забыл про них.

- Твои руки говорят обратное.

- Мои руки говорят только о тебе.

О том, что его музыка говорит только о ней, Пианист промолчал.

- Я ревную твои руки к каждой клавише, которой они касаются, - опалила она его своим дыханием.

- А я тебя – к дождю. Мы на равных.

- Ты – мой дождь, - выдохнула Лиса ему в губы. И те снова пустились в путешествие по ее лицу.

Вся их жизнь – одно сплошное путешествие. По земле – в поисках друг друга. С дождями, солнцем, грязью и сигаретным дымом.

Улыбаясь, Пианист убирает фотографию в альбом. И задумчиво смотрит на свои руки, ласкавшие клавиши куда чаще, чем прикасавшиеся к телу любимой женщины. Все-таки самое главное на фотографиях не отпечатывается. Самое главное – вне того, что можно запечатлеть. Самое главное случилось через три недели их отпуска в Картахене. Через три недели его пути домой – хотя он и не знал, что идет. Не было ни фотографов, ни фотографий.

Просто однажды утром, покуда он еще спал, Лиса нашла блокнот, забытый им в душе. С этого все началось. Именно началось – то, что стало их новым началом.

Она и сама не поняла, как из блокнота посыпались листки, - хотела всего лишь унести в комнату. Нотные линейки, заполненные значками с большим наклоном. То, что для Пианиста означало всю его жизнь. То, что для Лисы было всей ее болью.

Даже здесь, почти на краю света, он продолжал писать. Без инструмента, лишь слыша в голове, чувствуя в сердце, он переносил свою музыку на бумагу. И прятался от Лисы – за все три недели она ни разу не видела этих записок в его руках.

Так же, как до сих пор не видела дом Пианиста. Словно его музыка и его дом были в другой жизни, которую он скрывал от нее. Лисе хотелось увидеть город, где он родился, дом, где он взрослел, а он показывал ей море, которое она знала с детства. Всей разницы, что южное море было теплым. Но разве может тепло воды сравниться с теплом любезных душе улиц, шорох волн с ничего не значащими мелочами, которые навсегда впечатываются в сердце, даже когда не хочешь этого, соленый воздух с запахом родных стен.

- Ты забыл, - сказала она, вернувшись в комнату, и протянула ему блокнот.

Пианист глядел на нее сквозь полуприкрытые веки. Он все еще не до конца проснулся. Но странно почувствовал ее волнение – оно всегда отдавалось в нем вибрирующим звучанием.

- Хорошо, что нашла – потерял бы, - пробормотал Пианист, надеясь, что голос его кажется сонным.

- Что будем делать сегодня?

- То же, что и вчера? – пожал он плечами, выбираясь из-под простыни. – Вместо ресторана можем устроить пикник. Давно ты была на пикнике?

- Так же, как и ты, дорогой, - усмехнулась Лиса. – Но пикник я не хочу… и ресторан тоже.

Его черная бровь из четкой дуги над глазом, изогнувшись еще сильнее, превратилась в остроконечную вершину. Вторая осталась на месте. Но взгляд сделался озорным, почти мальчишеским.

- Можем остаться на весь день здесь, если желаешь, - густым голосом проговорил он.

- Я хочу в Мадрид, - не замечая его настроения, продолжала она. – Я хочу увидеть твой дом, когда мы так близко.

В мгновение лицо его переменилось. Почти физически она могла ощутить, как он закрывается – смыкаются брови на переносице, смыкаются красивые губы, которые так часто смеялись. Глаза становятся непроницаемыми. Будто бы он давно ждал вопроса, боялся его, оттягивал и все-таки услышал.

- Я не хочу, - медленно произнес Пианист.

- Тогда я поеду сама.

- Сама?

- Сама. Переночую в Мадриде в гостинице.

Она достала из шкафа юбку глубокого синего цвета и две блузки – светлую и темную, бросила их на кровать и внимательно рассматривала одежду, озадачившись выбором. Точно так же, будто озадачившись выбором, он изучал ее. Потом разлепил губы и проговорил:

- С лентой у горла лучше.

Потом все-таки встал, отбросил блокнот на тумбочку и направился в душ.

А когда вернулся, увидел курившую в кресле Лису. На ней был сарафан, и половину стола занимала соломенная широкополая шляпа, в которой она ходила на пляж.

Передумала.

Пожалела? Неважно.

Передумала и курила, ожидая его.

Пианист давно перестал ворчать, видя ее с сигаретой в пальцах. Он смирился. Смирился с тем, что больше никогда не услышит ее голоса, когда она поет. Смирился с молчанием пианино в их доме. И выключал радио – раз за разом выключал радио – если там начинались музыкальные передачи. У каждого из них была жизнь, проживаемая внутри. Ее – он знал. Она попыталась заглянуть в его. Воздух вдруг стал плотным и жарким – не продохнуть.

- Мы поедем поездом или автобусом? – чувствуя сухость в горле, спросил Пианист.

Она удивленно вскинула брови.

- Мы пойдем пешком. По дороге позавтракаем в том маленьком ресторанчике на углу. Все же у них самые вкусные пироги.

- Тогда не вздумай обувать обувь на каблуках – до Мадрида путь неблизкий, - вдруг рассердился Пианист и, как она получасом ранее, отвернулся к шкафу.

Лиса внимательно следила за ним – ткань рубашки скрывала его плечи, пальцы быстро бежали вдоль пуговиц, оставляя распахнутым ворот. Сигарета в ее руке погасла, пока она обижалась на ремень, крепко обхвативший его талию.

- У меня удобные сандалии, - проговорила она. Прозвучало негромко и хрипло. Потом отбросила сигарету, поднялась и подошла к нему. – Мне важно все, что касается тебя, чем бы и каким бы оно ни было.

- Я знаю. Поездом или автобусом?

- Автобусом.

Автобусом ехали долго, по иссушенной земле, от которой в воздух поднималось жаркое марево. Сначала от Картахены резкими и золотисто-пепельными дорогами Мурсии. Из камня и гор – все ниже и ниже, до скуки и блеклости. Потом – по россыпи городков Кастилии, жужжащих ульями в равнине, где под солнцем плавились даже жемчужно-серые дома́, похожие и непохожие на тот, в котором он вырос. Вырванный из памяти, он сейчас казался ему нереальным, существующим словно в другом времени, совсем не том, в котором он жил. Впрочем, до́ма – «до́ма», - неуверенно повторял он про себя – и земля была другая, совсем не похожая. Зеленее, сочнее, ярче. Так он помнил. И снова – из равнины вверх, по восходящей, к холмам, в горы. Где становится легче дышать.

Но чем ближе они были к Мадриду, тем более сильное чувство он испытывал. Не страха, нет… Тяжести. Несоизмеримой с прожитыми годами. И вины за то, что способен глядеть на дорогу впереди себя, убегающую сизой лентой вдаль насколько хватает глаз. Потому перед собой не смотрел. Не думал. Сжимал в руке ладонь Лисы, лаская длинными пальцами ее пальцы. И изучал завиток золотистых волос у ее виска, выглядывавший из-под светлой почти девичьей шляпки, в которой она казалась двадцатилетней. Завиток, шляпка, ладонь были в эти часы спасением – за ними можно было не видеть ленту дороги.