Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Когда она…Когда он почувствовал ледяную ладошку, настойчиво разворачивающую его из тьмы, в которую он хотел спрятаться после своего рассказа к свету, к ней, навстречу ее сияющим непонятной в тот момент решимостью, прозрачным, как море на закате, глазам, навстречу ее словам — в этот момент он умер и возродился уже в другом качестве, и умер снова, когда коснулся пересохшим от всей горечи этого мира, что была у него за спиной, ртом ее долгожданных губ. Они были солоны, как у русалки, вышедшей на берег попрощаться с солнцем, дыхание пахло терпким виноградом и сигаретами — и это показалось Гэйвену неправильным, и он тут же почувствовал вину за свою мысль — но как было бы чудесно ощутить ее без этих досадных примесей! Впрочем, через несколько секунд и это уже перестало иметь значение — весь мир кончился, и село солнце, и ночь закрыла их своим крылом. Ветер, тревога, боль — все осталось снаружи — внутри были лишь они вдвоём, словно в узком коконе, скроенном точно по их мерке. Он пил с ее губ и не мог ей насытиться — и этому, по-видимому, никогда не случиться: слишком велика была его жажда, и слишком близко она теперь к нему была.

Гэйвен чувствовал, как она трепещет, как льнет к нему, и от этого терял голову еще больше, сжимая ее еще крепче, словно ожидая: вот, сейчас она его остановит, упрется ладошкой ему в грудь, отстранится. Но нет, Гвен этого не сделала, только вытягивалась вверх еще сильнее, словно собиралась взмыть в небо и разминалась перед полетом, вставая на цыпочки и выгибая спину. Гэйвен чувствовал ладонью через тонкую ткань рубашки край острой ее лопатки, неровности ребер, ложбинку ее позвоночника и удивительно нежную линию талии. Гвен едва слышно выдохнула ему в уголок рта — и, словно как из другой какой-то, вовсе не его жизни, пришла мысль: «у нее синяк на боку» — он отпустил ее. Гвен вдруг занервничала, и Гэйвен каким-то образом это почувствовал, хотя не было сказано ни слова — и снова обнял ее. Гвеннол пропустила свои тонкие лапки под его руками и обхватила его за плечи сзади. В моменты, когда Гэйвен выныривал из этой всепоглощающей пучины, что захлестывала все его существо — он ощущал, как ее хрупкие, уже согревшиеся пальцы вцепились в него так, словно она тонет, и он — ее последняя надежда.

И эта вечность тоже прошла, поцелуй прервался — Гвен расслабилась и застенчиво зарылась носом ему в рубашку. Он чувствовал кожей ее теплое дыхание, сначала прерывистое, потом все более и более спокойное. Как могло быть такое, что все это было впервые — она была так непостижимо близка к нему сейчас — это одновременно и казалось странным, и не вызывало сомнения своей правильностью. В его руках Гвеннол казалась почти невесомой, нематериальной — и все же: вот она, вот ее плечо, ее мягкие волосы, в которых он спрятал лицо, ее непостижимой красоты шея — он провел кончиками пальцев снизу вверх по ее стриженому затылку наконец ощутив то, чем он так долго бредил — шелковистые колечки подрастающих, слегка вьющихся прядей на ее затылке…

Гэйвен понимал, что можно было продолжать — и можно было пойти дальше. Она бы не сказала «нет» — это он тоже ощутил, обнимая ее, словно смог прочесть, как мысли, тайнопись движений ее тела. Но сам он отчетливо понимал: сейчас не время — нельзя было разрушать абсолютную сакральность этого момента. То, другое, должно было прийти своим чередом, после — а сейчас было достаточно просто стоять вдвоем, одним целым перед ликом ночи, как перед свидетелем чуда, что свело их наконец-то воедино, как два обломка утерянного в веках целого.

 

В его судьбе все всегда было исковерканным, смутным, ущербным, сорвавшимся с колеи в самый неподходящий момент — и наконец впервые в жизни Гэйвен ощутил, как это, когда ты точно знаешь, что вот это — правильно — абсолютной истиной. И что это ощущение верности направления, целостности принадлежит только ему — как и женщина, что была в его объятьях.

Сейчас она была — его. Он принадлежал ей уже давно, но теперь она знала об этом наверняка. Ничего не надо было скрывать: все стало честно, чисто, просто. Он сказал ей об этом. Сказал что-то еще, боясь, что, нарушив тишину, разрушил то заклинание, которое сделало возможным все это волшебство. Вот, сейчас она отойдет, и через минуту все покажется сном, а через час — небытием. Но она не отошла.

Гвен гладила ладонью его спину, так спокойно и доверчиво, что на глаза наворачивались слезы. Он сморгнул и снова уткнулся в ее волосы, пропахшие сигаретами, которые она выкурила, ожидая его. Гэйвен был почти что рад своему кошмарному прошлому — не будь его, все это их объяснение могло отползти дальше, или вообще не состояться… Времени было так мало. Права была эта едкая старуха-соседка…

Он не помнил сейчас, как они расцепились — как обычно, услужливый разум тут же скрыл эту боль, оставив на поверхности в доступе только те вещи, что не вызывали сомнения. Он помнил, как Гвеннол ушла мыться: он сказал ей, дубина, что она вся пропахла сигаретами, и она поспешила в душ — как будто можно было сыскать на всем этом свете кого-то чище нее. Он, как дурак, сидел под дверью ее ванной, слушал, как шумит вода, и как Гвен тихонько напевает что-то, словно боялся, что она просто исчезнет там, растворится во влажном пару, если он не будет знать наверняка, что она — есть. Гвен вышла, вся пахнущая зубной пастой и мылом, как маленький ребенок, опустилась возле него, скрестив ноги по-турецки, и положила ему мокрую голову на бедро, уютным, словно привычным, жестом. Так они просидели еще какое-то время.

Потом Гэйвен по выровнявшемуся ее дыханию почувствовал, что Гвен задремала. Он отнес ее в кровать, укрыл до самого носа, чтобы его драгоценность не замерзла. На этот раз не было ни горечи, ни страха расставания — она заснула, а он безо всякого желания выкурил одну сигарету на веранде и тоже лег — и вскоре отключился, как обычно, без сновидений.