Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Гвендолин вошла в номер. Хоть шагала она неспешно, сердце у нее колотилось пойманной птицей. С чего бы это? Матери звонить не хотелось, и Гвен пошла на сделку с совестью, сказав себе, что вообще-то время позднее, и звонок можно отложить на завтра. Была и еще одна причина избегать звонка: мать, несмотря на и взаимную отчужденность последнего года, инстинктивно чувствовала недоговорки и ложь, хоть бы и по телефону, и, как правило, ставила себе целью во что бы то ни стало докопаться до истины. Темные закоулки души старшей дочери ее не пугали, по крайней мере, в меньшей степени, чем их собственную хозяйку, и, иной раз, к обоюдному огорчению, мать добиралась до совершенно феноменальных находок и открытий. Сейчас Гвен меньше всего хотелось, чтобы кто-либо копался в ее подсознании. В мыслях и так был сумбур чувств и ощущений, неведомых прежде, и она была совершенно не готова называть их какими бы то ни было именами. Имена и названия имели нехорошее свойство всё упрощать и уплощать. Обычно Гвендолин старалась не избегать истины — она была правдивой девочкой и гордилась этим. Хотя в последнее время приходилось все больше и больше скрывать и, по большей части, от себя самой.

Вместо звонка Гвендолин уставилась на себя в зеркало, что висело на двери в номере. В полутьме зеленоватые ее глаза казались больше, ресницы — темнее, лицо словно вытягивалось, — тени скрадывали детскую еще пухлость скул, небрежно набрасывая смутный образ будущей женщины на лице подростка. Гвен, склонив голову набок, так и этак изучала своё лицо. Словно само ее восприятие — взгляд на себя со стороны — подменили. Она переставала концентрироваться на досадных деталях и несовершенствах и впервые за много лет (а, возможно, и вообще впервые) увидела себя со стороны, целиком, — так, как нас обычно видят другие. Это напугало Гвен, по крайней мере своей неожиданностью.

Шарахнувшись вампиром от отражения — не завесить ли зеркала? — Гвендолин прошла в темную комнату и бросилась на кровать. Свет зажигать не хотелось. Задернутая до середины окна тяжелая гостиничная штора пропускала в комнату лунный луч, расчертивший пол холодными бело-голубыми квадратами, разрезанными оконной рамой. Тень от дальней магнолии казалась причудливо вычерченным тушью узором на лунном холсте. Зубы сводило от нескончаемого пения цикад. Гвендолин лежала на спине, невидящими глазами глядя в потолок с лепниной вокруг лампы, и прокручивала в голове события последнего часа. От слишком ярких воспоминаний стало вновь неловко, все было слишком близко, слишком животрепещуще, — особенно волновала ее последняя часть пути домой. Что это было за наваждение? Нет, она сама себе все придумала, может, и не было ничего: ни дрожащих пальцев с сигаретой, ни этих ненасытных, смущающих ее и, похоже, смущающих и того, кто их бросал, взглядов. Но боги, как он смотрел! Гвен и тут пробила дрожь, стало безумно стыдно, страшно и жарко, — она вспыхнула, как сухая ветка на ветру, и в животе вновь проснулись мохнатые бабочки. Зачем, зачем на нее так смотреть? На что там вообще стоило смотреть?

Не в силах успокоиться Гвен прошла в ванную, включила безжалостный свет и стала медленно раздеваться перед зеркалом. Нет, волосы определенно те же. После морского купания они слиплись и затвердели от соли, торча нечесаной копной, как пук сена. Плечи были худы и костлявы, как всегда, — но линия ключиц и шеи стала, как будто, изящнее. Гвендолин нечасто смотрела на себя в зеркало дома: там ее могла застукать за этим мать, что повлекло бы за собой надсадное молчание, нервы, а, возможно, и объяснения — все то, чего Гвен старательно избегала. В ее детской комнате было маленькое зеркальце на стене, прямо над коробкой с изрядным количеством ее мягких игрушек (после смерти отца все игрушки были изгнаны с кровати в коробку — детство кончилось). Обзора в зеркальце хватало ровно на то, чтобы определить, не слишком ли много прыщей на носу и не торчат ли волосы рожками перед походом в школу. Зеркало в ванной доходило только до плеч и, к облегчению Гвен, скрывало все, что было ниже: грудь и так далее. А ходить для сомнительного удовольствия самобичевания в спальню матери Гвендолин претило. Но сейчас без всяких душевных усилий ей открывалась бездна возможностей познакомиться с собственным обликом.

Гвен сняла влажную одежду и уставилась на себя. Зеркало в полный рост, ничего не скрывает, да еще и другое зеркало, напротив, висящее над умывальником, дает возможность посмотреть на себя со стороны. И вот Гвендолин увидела свое отражение: чужую, незнакомку. Темно-рыжие волосы курчавятся на висках от моря и влажного воздуха, открывая длинную шею. Спина худая. От торчащих лопаток смешно и грустно, — так по-детски смотрятся они на ее взрослеющем теле. Но и живот, и нежный изгиб талии, и то, что ниже — были совсем уже не детскими, но девичьими, как у других, что она видела в душевой после спортзала, только изящнее, строже. Непостижимо уму, что это — она сама.

Незнакомка в сказочном стекле шевельнулась. Тонкие руки были особенно хороши, привычным жестом взлетая к волосам — убрать от лица длинный рыжий локон, давно уже состриженный в далекой парикмахерской.

После смерти отца Гвен, чувствуя смутную потребность как-то окольцевать внутренние изменения, отрезала свои длинные, до пояса, рыжие косы — собственноручно. Потом над ней долго охала парикмахер ее матери — и сотворила из торчащих обрезков былой роскоши прическу в стиле «эльф». Теперь и локон было поправлять не нужно, а открытый затылок непривычно холодил воздух, и коротенькие кудряшки на шее становились дыбом от холода и душевных переживаний. Раньше — Боттичелли или любимые отцом прерафаэлиты, а теперь — даже не Климт, и не Шиле. Разве что аниме…

Гвен повертелась, разглядывая ноги, для верности взяв с подзеркальника маленькое ручное зеркальце. Ноги худоваты, но стройные и длинные. С чего она решила, что торчат коленки? Коленные чашечки выступали едва заметными ровными квадратиками, подчеркивая линию икр и щиколоток, и ничем не портили хозяйку. На икрах налип песок, а на бедре — листочек жимолости, Гвендолин густо покраснела при мысли о том, что все это время не замечала этот дурацкий листик, а другие — вернее, другой — наверняка заметил. Эта мысль окончательно спугнула в ней нимфу. Теперь из зеркала таращил глаза олененок — одни глаза и коленки.