Страница 54 из 228
— Нет, я ничего не слышала, я музыку слушала в телефоне — в наушниках, так и заснула. А что, луна была полная? Меня сигаретный дым не очень раздражает, я привыкла… Мне жаль, что вам не дали спать…
— Ничего, я с утра отлично выспалась! Сходила позавтракать, а потом опять легла спать. Луна… нет — она была почти полной. Полнолуние, на мой взгляд, сегодня. Что касается сигарет — они меня не раздражают, то есть, раздражают, но не в том смысле. – Старуха облизнула губы и откашлялась. От клокочущего звука Гвен стало несколько не по себе – а может, просто неуютная погода действует? - Я сама курила лет с пятнадцати — и до шестидесяти, пока сын, врачи и эмфизема меня не заставили бросить. И муж мой тоже курил — как паровоз дымил, даже дома. Он пятнадцать лет назад умер, вот и все эти штучки мне напоминают о нем и действуют на нервы. И самой до чертиков хочется посмолить на старый лад — а нельзя. Хочется дожить до правнуков… У меня, видишь ли, четверо внуков — твоего возраста примерно и чуть постарше. Так что, надеюсь все же увидеть, что каждый из них сможет произвести на свет. А ты почему привыкла к дыму, у тебя родители курят?
— Нет. То есть, да. То есть… Друзья курят.
— Это хорошо, что не родители — мерзко, когда весь дом пропах табачищем. Мой зануда-сын всегда мне говорил: «Мама, от тебя так разит табаком…». Я ему на это всегда отвечала: «Есть запах погаже, чем табак…». Его счастье, что я не пью виски — желудок ни к черту всегда был. А то с удовольствием бы… Моя женская жизнь уже закончилась — беречь себя ни к чему, ну не для могилы же…
И странная соседка зашлась скрипучим смехом, перешедшим в дикий приступ жесточайшего кашля, бульканья и свиста. Придя в себя, она опять с интересом взглянула на Гвен, которая чаще, чем надо, с вежливо-глуповатым видом моргала ресницами, в душе проклиная болтливую старуху, которая, по-видимому, уже лишила ее завтрака. Ее учили, что старших перебивать нельзя — а бабуле на вид было лет сто. Гвен выдал желудок, который начал предательски урчать.
Ее собеседница засмеялась.
— Иди уже есть, милочка. Как тебя, кстати, зовут? Я Линн, будем знакомы. Я тут еще побуду какое-то время, так что, наверное, свидимся… Очень приятно и интересно было с тобой поболтать, с удовольствием это повторю как-нибудь.
— А я Гвен. Очень приятно.
— Гвен? Красивое имя. Это сокращение от Гвендолин или от Гвеннол? Очень интересно. Ну, иди уже, а то сейчас почти девять. Увидимся.
И старуха, кинув на Гвен загадочный взгляд, скрылась за своей дверью.
Гвен с облегчением прошлепала к себе в комнату, предварительно с порога балкона внимательно оглядев ее. Никаких изменений. Гвен выдохнула — и побежала в ванную, на ходу стягивая грязные тряпки.
Приняв пятиминутный душ, Гвендолин, охая от опять разболевшегося бока, полезла в гардероб за брюками — вещи она, конечно, забыла снести в стирку, и теперь оставались либо джинсы, одиноко болтающиеся на вешалке, либо надо было надевать что-то грязное, либо — о, ужас! — платье. Платье висело на крючке у двери, в чехле, — в куций гостиничный шкаф оно не влезало по длине.
Гвен с детства не носила платья, после того, как в школе один мальчишка из параллельного класса — кудрявый, рыжеволосый, как она сама, но с темными глазами, он ей даже нравился, помнится, — задрал ей палкой юбку на перемене, в самом центре площадки, куда их выпускали гулять в хорошую погоду. Там собралась вся школа — порядка трехсот детей. И все они, казалось, заметили ее позор, уставились на нее — Гвен до сих пор помнит это ощущение сотен смотрящих на нее с издевкой глаз — и грянули в хохоте. Гвендолин зажала руками уши и рванула к зданию школы, но споткнулась и разбила коленку о бордюр, что отгораживал засыпанную кедровой, сладко пахнущей стружкой игровую площадку от асфальта. Народ за спиной, включая ее обидчика, грянул новой волной смеха. Она не хотела плакать из гордости и нежелания показывать своему противнику, что он добился-таки своей цели и унизил ее — но злые слезы все равно, как всегда, сами лезли на глаза. Тут ее мучения неожиданно окончились — подоспел брат. Он гонял с друзьями мяч на лужайке неподалеку, старательно держась подальше от сестры-близнеца — Дерек был тогда уже в последнем классе младшей школы, и ему полагалась привилегия не находиться постоянно на игровой площадке. Подняв плачущую Гвен с земли, он обернулся на рыжеволосого шутника и прошипел: «Тронешь ее еще раз — пожалеешь, что на свет родился, ты…» — и ввернул такое словечко, за которое его на два дня наказала директор, как раз подошедшая к месту происшествия. Дерека дома родители даже похвалили. А Гвен с тех пор ходила в школу только в штанах, а в жаркие майские дни — в шортах.
Гвендолин начала натягивать джинсы на еще влажные после душа ноги, как вдруг поняла: они на нее не лезут. Ну совсем. Когда это она успела так разжиреть? Казалось бы, наоборот, второй день ничего не ест, а молния джинсов никак не желала сходиться на животе, шов проймы безжалостно врезался в пах — ну, беда! Гвен втянула живот так, что у нее возникло ощущение, что он прилип к позвоночнику изнутри, и еще раз рванула застежку со всей силой. Молния, естественно, обиделась на такой маневр и оторвалась, а тонкая ткань летних джинсов треснула по шву, разойдясь до самой промежности. Гвен охнула и со злостью бросила об пол оставшийся у нее в руках бегунок. Потом медленно стянула с себя злополучные штаны, швырнув их об стену, — чтобы им провалиться в преисподнюю! — и с тоской взглянула на оставшийся выходной наряд.