Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Гвеннол что-то кричала про предательство, про обманы и все в таком роде… Она пыталась казаться взрослой, отчаянно старалась не заплакать — даже губу прокусила до крови — а Гэйвен смотрел на нее и думал о том, что, когда она плачет, выглядит взрослее, а когда сдерживается — летит, как с ледяной горы, из своих почти восемнадцати в какие-нибудь треклятые пятнадцать. Сейчас он толком не слушал ее слов. Лишь мрачно размышлял о том, что тогда, на пути из конюшен, он зря свернул к гостинице. Ему надо было ехать на шоссе, увезти ее из этого гадючьего гнезда, посадить в самолет, да, кровавый ад, отвести ее за руку к маме, чтобы та захлопнула ему в нос дверь, и все бы избежали этой бесконечной душевной порнографии. Признаний, откровений, обвинений… И было бы проще — и ему, и, в особенности, ей. Ну, втюрилась бы в кого-нибудь в школе… Мама была бы рада…

Оправдываться Гэйвену не хотелось. Тем более, он продолжал считать, что вся эта пакость с женитьбой, в общем-то, не его дело. Ее семья старалась решить за нее — безусловно, козни Сесили не распустились бы таким пышным папоротником, не будь поддержки со стороны заботливой мамаши. Гэйвен часто наблюдал за всем этим так называемым элитным кругом и знал: там все странным образом застыло в веках — партнеров выбирала семья, как в каких-нибудь королевских семействах. Иначе было нельзя — слишком много стояло на кону. Деньги, связи, круговая порука… Там не было места безродным шавкам и девчоночьим томлениям.

Нет, это было не его дело. Каждый день Гэйвен упорно себя в этом убеждал. Днем у него почти получалось. Круг жизни Гвеннол — расширенный вариант золотой клетки, в которой она росла, взрослела, училась — вел к тому, что готовила ей судьба, а также любящая мамочка и Сесили. С точки зрения убогой логики Рой бы не самым плохим вариантом. Судя по тому, как Сесили настаивает на браке, есть что-то из бумаг Грамайлов, на что она хочет наложить свои загребущие когтистые лапы. Из того, что Динго понял о завещании: чтобы войти в наследство, Гвендолин Грамайл нужно было, как минимум, вырасти, а по максимуму, встать на ноги и получить образование. Что давало ей гарантию на ближайшие пять-шесть лет. А там…

С точки зрения этой логики, Гвен будет кататься, как сыр в масле, после своей монашеской келейки: ходить, куда захочет, одеваться, как пристало жене звезды эстрады, кататься на дорогих машинах, мотаться по всяким бутикам-поездкам-театрам. Гэйвен не мыслил такими категориями. Он лишь наблюдал за всем этим, словно стоял перед прозрачной стенкой огромного аквариума, где в трех дюймах от него в прозрачной толщи воды крутились неведомые огромные рыбы. Можно было наблюдать за ними, казалось, можно было коснуться их мерцающей чешуи — вот, только протяни руку — но там было только холодное стекло.

Как это — очутиться внутри этого аквариума — он не знал. Да его туда и не приглашали. Как это сказал Фьюри: «Я бы не пустил тебя дальше столовой». Ага. И не пускали. Объедки изредка оставляли на пороге. До сей поры Динго туда и не рвался — тем паче, там было как-то невесело и тяжело. Из взрослых членов семейства контакт у него был, пожалуй, лишь с Марком. Но Марк и сам был сплошным недоразумением. Динго сочувствовал ему, но уважения к хозяину не испытывал. Все поведение Хальтенхейма сильно смахивало на известное изречение о тараканах, назло которым стоило сжечь весь дом.

Не проще ли было оттуда уйти? Или, в конце концов, приструнить Сесили? Хотя это, конечно, не столь простая задача… К Гвеннол Сесили вынуждена была относиться любезно — и будет продолжать в том же духе, пока наследство наконец не пойдет в расход. Да и потом, наверное, тоже… Может, внуки пойдут…

Мысль о том, что Гвен придется рожать от Роя детей, неожиданно застала его врасплох, и на душе стало отвратительно скверно, до гадливости. Все это время Гэйвен старательно гнал от себя наползающие образы того, что будет с ними всеми происходить после этой треклятой свадьбы. Как и возможные другие варианты. После трогательного признания той ночью, он с каждым шагом Гвен старался ставить новый барьер — кто-то же должен — а она одним движением этих своих рыжих ресниц их пробивала. Он надеялся продержаться до отъезда треклятого Фьюри — поскорей бы он убрался со своими плоскоголовыми недобитками к дьяволу. А там все встанет на круги своя. Она будет спать в гостевой напротив спальни хозяйки, а он вернется в свою конуру на первый этаж — и больше никаких контактов. Никаких объятий. Никаких поцелуев…

Это было тоже логично, но святое дерьмо, отчего ему тогда так скверно, что хочется залпом выпить бутылку чего-нибудь очень крепкого? Тогда он сможет абстрагироваться. Не помнить. Того, что было в номере этой ночью. Того, как она смотрела на него на берегу утром. Блеска ее глаз в спальне. Того сияния, что он уже не видел, когда она валькирией гарцевала на этой своей странной лошади с металлическим оттенком, бросая ему в лицо свои гневные речи.

По логике, он ее не предавал. Но согласно другой, их собственной логике, которая родилась в один из тех моментов, что предшествовали их объяснению — она была права, и он — чудовище. Дурное, жалкое и трусливое, что было особенно досадно. Потому что причиной тому, что он смолчал, был именно страх. Страх перейти барьер. Непонятность того, что там — за этим барьером. Неопределенность — она так его заколебала в течение его предыдущей жизни, что даже порог Хальтенхеймовской столовой не казался Гэйвену уж настолько ужасной альтернативой. И безнадежность. Он не мог ей ничего предложить, кроме себя самого — сомнительнейшее приобретение.