Страница 127 из 228
— Еще хуже. Катал на велосипеде, зарывался лицом в волосы, защищал от хулиганов, а она возьми и натяни ему нос, выбрав другого. Вот и настал крах всем мечтаниям. И тут — через какие-то м-м-м… пятнадцать-двадцать лет появляется она — копия матери, только еще красивее, выше, ярче, да еще и моложе. Теперь он уже не тот прежний худосочный юнец — неопытный и робкий. Он познал жизнь, набил себе шишек, сделал себя заново — и тут вот она, награда, — сама идет в руки, как неопытная рыбка. Или птичка? Плюс подспудное желание насолить бывшей пассии за то, что когда-то выбрала не его… - Линн поджала губы. - Что, узнаешь себя, дорогая? Всегда зри в корень. И если тебе говорят что-то слишком уж сладкое, чтобы быть правдой, — будь уверена: оно ей и не является.
— Но зачем ему эта девочка? Я не понимаю… - Мысли в голове у Гвен трепыхались как те самые неопытные взбесившиеся птички. Что ж такое!
— Да просто так. Хотя бы поразвлечься. Но, знаешь, пока я наблюдала за твоим этим купанием — и за типом, что любовался им, заметила одну особенность. – Линн отвернулась и уставилась на море невидящими глазами. - Очень характерную. И знакомую мне по моей прошлой жизни — если, конечно, то, что я делаю сейчас, можно назвать жизнью. Его взгляд напомнил мне, как мой усопший супруг смотрел на колесо рулетки, пока выбирал, на что поставить. Он часто играл и требовал, чтобы я сопровождала его в этом его безумии — в качестве музы. Тогда я еще не была такой старой ящерицей, как сейчас. Именно этот взгляд и застыл четким следом в моей памяти — потому что он дико, до трясучки меня раздражал. Твой «старый друг мамы» глядел на тебя подобным образом: ты для него не дочь подруги, не симпатичная девочка, которую хочется полапать, ты — поле. Черное или красное. Девятнадцать или сорок семь. Ставки еще принимаются. Пока вертится колесо… Трудно сказать, какую игру ведет Сесили Ла Суссен-Хальтенхейм — но, зная ее на том уровне, на каком наслышана о ней я и все ее дальние знакомые, — можно предположить, что игра эта не столь дальновидна, как ей кажется. Но что у меня не вызывает сомнений — это то, что ее скользкий помощник пойдет далеко и уж совершенно в другую, свою собственную сторону. – Взгляд въедливой бывшей соседки опять вернулся к лицу растерянной Гвен. - Если ты не готова стать клеткой, на которую он поставит — хотя бы сохрани мои умозаключения в этой твоей рыжей голове. И держи ухо востро. А теперь я хочу завтракать — эти, поди, там уже наметали на стол. Пойдем, дорогуша, а то зловредное светило вскоре доберётся до нужной нам половины дороги, а от избыточного солнца у меня начинается изжога. Да не смотри ты, как будто шомпол проглотила. Я же не запугивать тебя хотела — а ты словно пичуга, что увидела кобру. Расслабься уже. Все не так страшно — а даже страшнее… Шучу…
Гвен уныло тащилась за весьма бодрой для своих лет старухой. Все то, что она услышала в последние четверть часа, казалось Гвен обрывком какого-то зловещего пророчества. И почему все постоянно валится именно на нее? Что за странная случайность? Тут Гвен вспомнилось то, что она услышала от Линн буквально пару минут назад: «Если тебе говорят что-то слишком уж сладкое, чтобы быть правдой — будь уверена — оно ей и не является». Было ли все это случайностью? Или весь ее приезд — это тонкий продуманный ход, продолжение чьей-то таинственной игры? Надо было срочно звонить маме и задать наконец все те вопросы, что накопились у Гвендолин за эти недели и которые она предпочла отложить в долгий ящик — чтобы не травмировать лишний раз мать — или себя саму?
Завтрак, и вправду, уже накрыли. Линн выбрала себе тот самый столик, где пару дней назад сидела мамаша с малышом. Гвен еще находилась в раздумьях, будет ли вежливее сесть со своей странной знакомой или стоит все же поместиться где-то отдельно, соблюдая приватность? От этих насущных размышлений ее отвлекала сама Линн:
— Ты идешь уже брать себе еду или так и будешь дремать на ходу? Вот тебе еще один минус ночных рыданий: потом спать хочется. Нет, не стоит оно того — если уж клевать носом где ни попадя, то только после хорошо проведенной ночи. Такой, чтобы вставать было трудно — а садиться еще труднее... – Гвен мрачно уставилась на свои колени – лишь бы не видеть ухмылку старушенции. А она все не унималась. - А это все — подростковая блажь. Ну, тебе пристало — ты еще маленькая. Хотя, сзади на тебя посмотреть — и не скажешь… Надо выпить кофе. Хочется черного, но нельзя — придется пить эти разбавленные помои… Ну, хоть что-то. Мой врач было начал пару месяцев назад вещать, что надо бы и от кофе отказаться. Ну, я ему и сказала, что предпочитаю, чтобы меня угробил кофе, а не эти его унылые, ханжеские причитания. Лучше полгода с кофе и припрятанной от сына пачкой табаку в собственном жилище, чем пять лет в какой-нибудь «коммуне для пожилых людей, склонных к совместному проживанию» в обществе выскочивших из ума как чертик из коробочки — если он вообще у них когда-то был — индивидуумов, играющих в шашки под телевизор. Тьфу! – Лин поморщилась, будто глотнула не кофе, а особенно гнусное лекарство. - А компания мне не нужна — и наблюдений хватает. Но с тобой, милочка, очень приятно говорить — ты внимательно слушаешь, когда не спишь, конечно, не препираешься, не говоришь: «Ну, ма-ам!» — это ты оставляешь для своей матери, полагаю — и порой задаёшь любопытные вопросы. Садись со своим подносом ко мне. Теперь твоя очередь — расскажешь мне о причине твоих ночных терзаний.