Страница 52 из 61
- И что же?
- Знаешь, какое наказание Бог обрушил на Сатану? Отлучил его от себя, запретил видеть свет Свой. Вот самое большое наказание из всех возможных.
- И тем самым дал дьяволу долгожданную свободу.
Кафа, пошатываясь, словно пьяный, шагнул к ложу бездвижного Иана.
- И теперь его уже ничто не остановит.
Откровение Иана Перушима,
которое есмь последнее слово Бога к нему.
«…плачу и скорблю я, ибо пал, пал Город, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу; пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы. И вопили, плача и рыдая, все твари земные: горе, горе тебе, город великий! и голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества… Горе, горе тебе, великий город! ибо в один час пришёл суд твой».
***
Предательство есть не результат обдуманного намерения, а действие, совершённое по слабости характера.
Юда ни находил ни слабости, ни потакания тем велениям души, в которых самому себе стыдно было признаться, ни своего слепого следования дьявольскому промыслу в том деянии, которое, ожидая в гнетущей ночной тьме Кану, он решился совершить. Друг явился в условленное место на побережье вдали от деревни с небольшим опозданием, за его спиной бугрился бесформенный мешок, тяжёлый, и лямки готовы были вот-вот оторваться, потому Кана оттягивал их руками. Юноши направились вдаль от спящей деревни по линии моря. Они не разговаривали. Пред лицом грозившего неминуемым наступлением дня утекало их лёгкое юное веселье и обычные ранее беспечные разговоры. Даже видеть друг друга им было тяжко, как двум сообщникам, замыслившим злодеяние и уже заранее стыдящимся его.
Они шли необыкновенно долго, и небо где-то далеко за горизонтом начало светлеть. Море отступало, забыв слизать дорожки их следов. Под далеко вонзённой в чуждую морскую плоть скалой они притаились между валунов в ожидании рассвета. Ветер доносил до них солоноватые брызги, и подвижная стихия у самых ног ласково урчала, камни хранили божий след, и всё дышало Евагорой. Здесь раскинулось её царство на земле.
Они ждали, пока не появилось солнце и не разбудило музу на одиноком и холодном ложе. Они ждали дальше, пока она не выйдет в берегу, чтобы пойти вдоль по горизонту, внимая рокоту побережья. Они не говорили: обо всём уже было сказано, в мыслях договорено.
Пора.
Поднялся Кана, как будто вот только спавший, вскочил на ноги Юда. В сердцах обоих жила и била крыльями тревога и сомнения, но отступать теперь уж было поздно. Всё уже катилось, как по накатанной, чтобы рухнуть вниз.
Привычная давно уже не страшная дорога под водою в грот – море, не чувствуя беды, не помешало. Внутри скала, в отличие от светлого неба, ещё хранила первозданную тьму. Чаша искусно пряталась в самых её недрах, но плеск воды выдавал её. Источник умирал, как будто с приходом двух людей вмиг иссяк питающий его глубоко в камнях родник, или прохудилась чаша и, как слёзы, теряла хранимую влагу.
Юда погрузил ладони в хрустальную воду, коснулся гладкого, как кожа Евагоры, дна. Со свода сорвалась одинокая капля, скатилась по лицу.
Кана опустошил мешок, достал молот, сродни тем, что применялись в кузнях или в шахтах, кирку с загнутым кайлом, огромную стрелу зубила, погнутый хищный лом.
- Бери.
Он взял молот, а Юде протянул кирку.
- Отойди.
…Евагора, глядя на воду, содрогнулась как от удара. На тонкой призрачно-размытой линии горизонта, где море сливается в любовном мареве с небесами, показалась вспененная волнами дымка, показалась, и, как обман, развеялась.
- Пришло твоё время, чудище морское.
…Узрю я выходящего из бездны зверя, подобного смерти…
Удар потряс тысячелетний свод, и содрогнулись стены, передавая дикий гул. Юда вцепился киркой, как зубом, в край чаши и потащил. Ударил сверху молот, и полетели первые куски, истрескалось всё дно, кровоточа священную водой, что живая плоть.
Источник погибал – к чему дальнейшие мученья? План, изобретённый Юдой, был прост: избавить Евагору от данного обета, разрушить неумолимые часы, что отмеряли время. Не будет часов, не будет времени – нарушится и клятва музы следить за сроком на земле. Тогда настанет счастье.
Юда бил сейчас себе на счастье. Он бил врага, это проклятое, богом данное им время. Он освобождал свою любовь из тисков и цепей всевышней воли, давал ей право выбирать самой. Разрушение давало облегчение. У источника нет больше над ним власти.
Распадалась чаша, разлеталась на обломки. Юда погрузил кирку в свод, откуда истекала вода, и прочертил на нём длинный след, вскрывая камень. Часть свода рухнула, но за ним не было воды, не было и пустоты, которую мог бы заполнять сочащийся из стен источник.
Юда отбросил чёртово орудье. Он чувствовал себя опустошённым, как будто в яростные удары ушла часть прошлой его жизни, не оставив ничего взамен. Он запрокинул голову, он тяжело дышал. Пот градом лился с лица.
Ну вот и всё. Стало тихо. В объятьях грота больше не осталось ни следа от чаши, словно её никогда и не было.
Юда обернулся и увидел, как Кана, занеся над головой кайло, наступает на него. Юда не узнавал знакомого с детства, вмиг ставшего чужим лица. Кана надвигался, влекомый волной охватившего безумия. Глаза остекленели, но взгляд был неотрывно вперен прямо, в Юду.
Юноша закричал открытым ртом, но с губ не сорвалось ни звука. Кайло вгрызлось в камень над головой: у Каны дрожали руки, и удар пришёлся выше. Юда не мог бежать, ноги не держали его. Он осел вниз. Ползти, вот всё, что ещё было возможно жалкой жертве заразного безумия. Он зажмурился и распрощался с жизнью.