Страница 38 из 100
И вот теперь мы испытывались эту мазь. Большую часть язв я обработал сам, но до спины дотянуться не мог, пришлось просить о помощи Островского. Он согласился, но не отказал себе в удовольствии комментировать каждое движение.
Было больно, честно скажу, эти язвы давно уже доставляли мне беспокойство. Но я терпел, пока дело не дошло до основания хвоста. Там раны были самыми глубокими, потому что постоянное движение мешало им затянуться, а не двигать хвостом я не мог, для меня это ненормально. Я ходить не смогу!
Островский ляпнул холодную мазь так, что я аж вскрикнул.
- Тряпка, - вынес приговор Островский.
- Сам бы побыл на моем месте! Аккуратнее нельзя?
- Может, мне еще в задницу тебя поцеловать?
- Спасибо за внимание, но я не по тому вопросу!
- Такое же трепло, как Володька. Все, я закончил, теперь жди, пока засохнет.
Это странно. Он что, назвал доктора Стрелова треплом или мне показалось? Я решил уточнить:
- Имеется в виду тот Володька, о котором я подумал?
- Владимир Стрелов, папаша твой, кто же еще?
Новая информация, мягко говоря. Я прекрасно помнил доктора Стрелова, да и по отзывам других его друзей знал, что треплом его назвать сложно. Пока я соображал, оскорбиться или спрашивать дальше, Островский продолжил:
- Ну, чего задумался? А я ведь знаю. Для тебя, да и, подозреваю, для Литы он был чуть ли не символом величия и благородства. Но ты не учитываешь, что с разными людьми мы и ведем себя по-разному, да и время меняет нас.
Он сел в кресло рядом с моей кроватью. А я знал, что рано или поздно мы перейдем на обсуждение доктора Стрелова, но не думал, что это будет так скоро.
- Я познакомился с ним очень давно, еще в институтские годы. У нас были разные интересы в жизни, но объединяло нас с ним одно – степень увлечения этими интересами. Если так можно сказать, мы горели изнутри. Тогда таких было мало, а сейчас – еще меньше. Потом был перерыв, мы редко виделись, у каждого – свои дела. Но дружба… дружба – штука странная. Она многое выносит. Так вот, в молодости Володька не был таким серьезным, каким стал потом. И посмеяться любил, и пошутить, и колкости бросал во все стороны, прямо как ты сейчас. По-настоящему он изменился только тогда, когда стал работать над проектом. Думаю, это потому, что у него появилась новая цель в жизни, гораздо более серьезная, чем все предыдущие.
По идее, я должен был тут же спросить, что за цель и как она повлияла на доктора Стрелова. Но я чувствовал, что уже знаю ответ и не хочу слышать его. Нет уже доктора Стрелова. К чему тогда все эти рассуждения?
У нас с Островским были две общие темы, которые объединяли нас и вместе с тем причиняли боль. Одна из них – доктор Владимир Стрелов. О второй я и думать не хотел, потому что для нас она была гораздо более важной. Можно считать, что это наш общий секрет, о котором говорить не обязательно.
- Кароль?
«Кароль»? Не «плавучая галоша», не «тритон-переросток», не «дамская сумочка с завышенной самооценкой»? Что-то новое. Островский все эти дни демонстративно игнорировал мое имя, что изменилось теперь?
- Чего?
- Почему ты никогда не спрашиваешь о нем? По идее, должен бы. Я знал его лучше, чем другие твои знакомые. Более того, я переписывался с ним в ходе проекта и знаю, что он думал о тебе. Хочешь узнать?
- Нет.
- Трус.
Без насмешки, без шутливого тона. А я… я знаю, что я трус… но только в этом отношении.
- Скажешь хотя бы, почему тебе на это плевать? – после долгой паузы поинтересовался Островский.
- Я не говорил, что мне плевать. Просто… доктор Стрелов умер из-за меня, это факт. Если, зная это, я еще и услышу… некоторые вещи… будет совсем тоскливо.
- Что именно ты боишься услышать? Что он в тебе разочаровался? Или что ты был для него всего лишь одним из многих?
Я отвернулся к стене, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. Потому что старый пройдоха угадал.
Я слышал, как Островский встает и покидает комнату, но ничего не сказал.
Растревоженные язвы ныли, хотелось спать, и именно этим я и собирался заняться, когда он вернулся в комнату. В эти дни я предпочитал не использовать свои способности, чтобы не расходовать восстанавливающиеся силы, поэтому и проворонил Островского.
- Чего еще? – не очень учтиво спросил я.
- Это его последнее письмо. Последнее, которое я получил.
Я развернулся резко… слишком резко – все тело отозвалось острой болью. Но сейчас мне было на это наплевать, я не мог оторвать глаз от пожелтевшего от времени листка бумаги, который держал в руках Островский.
- Все письмо я тебе читать не дам, - сразу же предупредил он. – Тут много такого, что тебя не касается. Но кое-что ты должен услышать.
Я только кивнул; уверенности, что мне это действительно нужно, не было.
- «Я не сомневаюсь, что им нужен Кароль, но я не собираюсь им его отдавать», - Островский явно начал читать откуда-то с середины. – «Удивительно, что эксперимент смог дать мне то, чего не смогла дать природа! Я не могу сказать, что Константин мне совсем безразличен, и все же я вижу все его недостатки, все его худшие черты и не могу закрыть на них глаза. Возможно, это моя вина, но в своем сыне я вижу то, что презираю в людях. А Кароль… он другой. Упрямый, дерзкий, своевольный, как ребенок, но вместе с тем очень честный… в том понимании честности и чести, которое я уже давно не встречал. Кароль не продается, и в этом отношении он чище всех, кого я знал. В нем я вижу лучшее, что было во мне на самом деле, и что я хотел бы видеть в себе». Теперь ты видишь, кем ты был для него?