Страница 152 из 162
– Ох, это что же! Обещали быть к трем, а сейчас уже почти шесть! На улице кто-то фонарный столб на углу срубил, и в соседнем доме и в переулке электричество сразу отключилось! Я так испугалась, что в темноте с вами что-нибудь случится!
Увидела ёлку, остановилась, глаза радостно засверкали. Бросилась ко мне.
– Здесь дует, Дарья Петровна, – я совершенно не соображал, что обнимаю ее распахнутым пальто. – Не простудитесь…
– Ну, ладно… – понимающе закряхтел и замялся в прихожей Сан Саныч. – поедем мы… и то правда… припозднились… Сами-то справитесь поставить, Данила Карлович? Ага… угу… ну, хорошо… Мотя, племянница! Спускайся вниз, детка… сейчас поедем… С Новым годом, значит… Привезу Мотю в пятницу… – И поблескивая тулупом в каплях растаявших снежинок, он неуклюже поворотился к двери.
Теперь ёлка стояла в столовой в ведре с песком, укрытая снизу для красоты гобеленом с изображеним пастуха и пастушки, украшенная стеклянными бусами и шарами, парафиновыми свечками и картонными золочеными ангелочками. Жарко раскалилась изразцовая голубая печь-голландка, тонко запел круглый самовар с ручками-лебедями, разбрызгивая на поднос красные угли. Новогодние огоньки отражались в граненых бокалах и винных рюмках, в подвесках люстры, в елочных хрупких шарах. А на столе творилось свое праздничное действо: сверкали серебряные подсвечники с зажженными свечами, потел гладким боком холодный штоф водки, среди кобальтовых тарелок и сверкающих приборов в сухарнице дожидались праздника ломтики белого и ржаного хлеба, таяло желтое масло в хрустальной масленке и томился в серебре на угольном подогреве новогодний ужин – запеченый со слезой свиной окорок и баклажановый мутабаль в красных зернах граната.
Когда съеден был окорок и мутабаль, когда было много, весело и интересно пересказано и кагору для веселья выпито порядочно, когда оплыли свечи в серебрянных подсвечниках и в полутемной комнате сладко запахло парафином и сделалось необыкновенно уютно, наступила последняя четверть часа уходящего девятнадцатого года.
Ева сидела у печки, окунув ноги в домашних туфлях в пышную волчью шкуру и задумчиво смотрела на пылающие угли в открытой заслонке печки-голландки. Она молчала, молчал и я, но это молчание было лучше, чем любые разговоры. Я наполнил бокалы и посмотрел на часы – скоро уже… скоро!
В кресле рядом лежали два маленьких свертка. Один я протянул Еве, и она радостно улыбнулась:
– Это мне?
Я кивнул:
– Маленький подарок, – зашуршала пергаментная бумага, из свертка Ева вынула небольшую книжицу в кожаном переплете. – Это дневник, Дарья Петровна. Я бы хотел, чтобы вы записывали в него, начиная с сегодняшнего дня, все ваши впечатления и события.
– Так надо?
– Необходимо… прежде всего, для вас. Если мой диагноз верен, то пройдет время, и вы вспомните все события до падения на вокзале. Но… забудете всё… что было после. Всё… мой дом… этот вечер, к сожалению тоже…
– И вас?
– И меня… таким, каким узнали теперь. Но, вероятно, вспомните каким знали меня прежде…
– Но это же не страшно! Между вами прошлым и настоящим нет разницы!
– Поверьте, Дарья Петровна, она была… Тогда я был вашим слугой, и вы смотрели на меня, как на слугу, а теперь… теперь вы относитесь ко мне, как к равному.
– Неправда… Вы не похожи на слугу!
– Дело ведь совсем не в этом, Дарья Петровна. Записывайте… всё, что происходит с вами… с нами, как можно подробнее. Когда придете в себя и всё вспомните… мне не поверите, возможно, а дневнику своему поверите.
Ева горестно вздохнула:
– Я сделаю, как вы просите, Даниэль Карлович.
– И вот еще подарок… Надеюсь… вам понравится.
В руке у Евы заблестел небольшой хрустальный флакон с черной, переливающейся, перламутровой бабочкой на золотом колпачке:
– Какая прелесть! Что это?
– Это духи… “Aile papillon”, их создал мой отец… специально для вас, Дарья Петровна. Возможно, это последний флакон. Откройте, аромат чарующий, магический… без преувеличения.
Ева открыла флакон, и комната наполнилась знойным ароматом жасмина. В это время часы французского мастера задрожали, и громким боем отсчитали двенадцать ударов Нового года. Вместе с боем в животе у меня потеплело от волнения, кровь дерзким толчком жарко спустилась вниз, когда бокалы наши нежно зазвенели, и глаза Евы оказались совсем близко напротив моих. Я только и видел, что сияние этих глаз. Она привстала на цыпочки и нежные губы легко коснулись моих, горячих, полных желания. Коснулись и отодвинулись. Я замер, справился с собой, руку заложил за спину, а Ева отпила от граненого бокала и произнесла колдовским голосом ведьмы: