Страница 151 из 162
Мой дровяной сарай вскрыли еще в сентябре, когда я возвратился раненый с фронта и все дрова, сухую березу, конечно, вынесли. Я грешил на сына Коваленки, галантерейщика из лавки в бывшем магазине Альшванга – не нравилось мне с какой затаенной насмешкой посматривал он на меня каждый раз при встрече. В другой раз он же, я полагаю, налил воды перед моей входной дверью у лестницы. За ночь в ноябре подморозило, образовался гладкий, как стекло лед, припорошенный легким снежком, на котором я с утра, выйдя к пациенту, растянулся в полный рост и с хрустом ударился ребрами о ступеньку так, что рана в животе отозвалась острой болью, и дыханье перехватило до слёз.
– У тебя трещина, дорогой коллега… – констатировал Никольский, осматривая багровую гематому на ребрах и сравнивая ее с рентгеновским снимком. – …Слава богу без осложнений. Но придется побинтоваться три-четыре недели. Буду приходить к тебе делать блокаду через три дня, попьешь пастушью сумку и шалфей… У меня еще остались травяные запасы…
Причины такой ненависти галантерейщика к себе я не знал и не понимал, но после этого случая мгновенно запылал ответной. “Погоди, отзовется тебе, паскуда. Дай только оправиться, сволочь…” – думал я, не отпуская при встрече его взглядом. Сан Саныч засыпал лед песком:
– Это какой же нехристь так удружил, а? Небось землепашцы наши богобоязненные… с них станется… сеятели… разбойники пугачевские… Или казачки… как у Коваленки-галантерейщика сынок… Их приемчики, – догадался умный Сан Саныч. – Насмотрелся я на таких в восемнадцатом в Киеве… петлюра недобитая… шомполами на безвинных людей махать… сволочь… К нам переметнулся, вишь… а если что, первый вешать пойдет и вас и меня…
Мотя, тем временем, спиртом оттирала надпись на стекольной вставке двери “Смерть жидам!” и живописный рисунок c изображеньем этого самого жида, подвешенного на фонаре за половые органы. Сан Саныч помог мне разобрать дровяной сарайчик, распилил, натаскал дров полный чулан. Но “сарайчика” хватило только до Рождества. Если бы не “подарок” Джона Кёртиса, не миновать бы мне двустороннего воспаления легких в ледяной Москве.
Я знал, где без труда можно срубить ёлочку, но возникал вопрос, как её дотащить несколько верст до Кузнецкого по глубокому снегу. И все же мне удалось съездить на Воробьевы горы, и там в ближнем чахлом перелеске я срубил ёлку. Опять помог Сан Саныч, дядя Моти, невесть каким чудом сохранивший сивую лошаденку лет двенадцати. Он приехал в Москву из Филей навестить племянницу, и тут его позвал я – заложив большие пальцы за карманы шевиотового жилета, покачался с пятки на мысок в лакированных узких туфлях:
– Сан Саныч, окажите любезность, помогите…
Это был запасливый, прижимистый, крепкий и все еще холостой мужчина лет сорока пяти, служивший конторщиком в цейхгаузе. Он понимал прекрасно, что барину блоха под мантию попала, но прищурил сметливые голубые глазки и кивнул головой:
– Можно, отчего же не помочь… Только, как бы не поймали. За этим сейчас строго следят… А деньги что… кому нужны эти фантики… Скоро, говорят, все по карточкам будет, и махорка, и ананасы с рябчиками… да-с… только б не быбы… пардон, женщины… Да и мародеров полно, крестьян-богоносцев наших некрасовских, тьфу… “Вынесет все – и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе…” Все вынесли и проложили… язви их в душу… – крепко выругавшись, набивал он цену.
– У меня маузер есть… отобьемся… не сунутся… – Я показал на деревянную кобуру, лежавшую на столике у книжного шкапа и разлил по рюмкам разведенного спирту.
– Дык… уведут лошадку-то, пока ёлочку рубить буду, Данила Карлович… Народ то вороватый пошел… Будьте здоровы… – он крякнул и занюхал спирт рукавом.
– Я сам срублю, Сан Саныч, а ты лошадку посторожишь. Дело знакомое… – Сан Саныч недоверчиво смотрел на мои белые руки, тонко пахнущие денатуратом. – Я в долгу не останусь, Сан Саныч. Посмотрите, может, что-нибудь вам приглянется из вещей в кабинете. Берите, что вам понравится.
Взгляд Сан Саныча бегло, конфузливо, но цепко обежал по кабинету, по высоким шкапам с пыльными книгами и зацепился за кресло-качалку. На том и порешили – Сан Саныч везет меня на Воробьёвы горы, помогает довести ёлку, а потом кресло-качалка переходит в его полную и пожизненную собственность.
Я заявился домой, заснеженный, как дед Мороз и холодный, как сосулька. Пушистое, зеленое чудо с сахарными головками снега наполнило прихожую морозным, клейким, смоляным запахом, и мохнатые лапы упруго уперлись в стену, занимая небольшое помещение. В передней загулял морозный воздух, врываясь в тепло из холодной застекленной веранды.