Страница 11 из 162
Он не успел договорить. Протяжно и тоскливо, как волк, завыл застрявший в лазе Ак-Бай. Глухой, ужасный, орудийный гул потряс утренний воздух, и земля закачалась вновь.
В шесть утра произошел еще один страшный толчок. Он разрушил то, что еще осталось.
Когда Курбан, задыхаясь от пыли, поднялся с земли, она еще дрожала и глухо гудела, а Айша лежала, прикрывая собой Акыша. Стены дома и крыша обвалились, засыпав шкаф-мастодонт, несчастного Александра Спартаковича и верного Ак-Бая. С земли, откашливаясь и постанывая, поднимались старшина и Марат. Справа, в кирпичных развалинах раздался взрыв, и все опять растянулись плашмя, прикрывая головы руками от кирпичных обломков. Ярко и мощно вспыхнула алое пламя пожара от взорвавшейся газовой колонки и далеко осветило желтый туман над руинами – ни одного целого здания вокруг.
Акыш поднялся и, широко открыв рот, беззвучно заплакал. Потом он еще долго, почти год, плакал именно так, беззвучно, задыхаясь и вдыхая, но тогда, в первый раз это было особенно страшно. Курбан подхватил внука, взвалил на плечо, другой увлек Айшу, и так втроем они пошли к развалинам их дома.
Потом еще плакали. Горько, навзрыд, плакала Айша, тихо плакал Курбан, беззвучно, широко открыв рот, плакал Акыш. Откопали соседа Соколова с маленьким сыном Димой. Они остались живы, чуть не задохнулись, но спас старинный туркменский ковер на стене у кровати, которым сосед успел прикрыть себя и мальчика.
Вечером хоронили Маларджан и жену Соколова, каждую в своем дворе. А к полуночи из камня у старой чинары, поваленной с корнями, вдруг забил гейзер, невысокий и теплый. Отмыли Диму и Акыша, закутали их в кошму, положили спать в мотоциклетную коляску. Помылись сами, постирали, как смогли откопанную из руин одежду, развесили у костра сушиться. Легли на фанеру под брезентом переживать первую, горькую, бездомную ночь.
Был еще толчок, уже не такой страшный, но гейзер исчез, как не бывало…
***
И все сразу разделилось на «до» и «после». Пришлось тогда начинать жизнь заново. Курбан смахнул с гладкой, смуглой щеки огорчившее его воспоминание, вытер руку об опрятный красный халат из домотканого полотна гырмызы-донлык. Снял мохнатый, черный тельпек[4], обнажив голову без тюбетейки с отросшим ежиком коротких, густых, смоляных волос. Эхе-хе...
Жену он уважал, хотя на людях и напускал на себя суровость и строгость. Никогда не обращался к ней, как многие, «Хойть!»[5] – всегда называл по имени. Почему-то именно сейчас, он вспомнил её впервые за несколько лет, вспомнил, как сватался, как играли всей улицей свадьбу, как вышла Маралджан ему навстречу в высокой хасаве[6], украшенной шестью рядами цепочек с серебряными бубенчиками, бляшками с сердоликом и яшмой, в шелковом тяжелом покрывале, в красном, богато расшитом наряде и покачал головой – как давно в его жизни все это было.
Женщина, шедшая от остановки, подошла уже совсем близко. Молодая и толстая. Гюльнара – официантка из «Шашлычной». Она была из тех женщин, кого мужчины замечают, лишь, когда делают заказ по меню. Хорошая работница, добрая, трудолюбивая, но такая некрасивая, словно праматерь всех женщин – Ева, никем ей не приходилась. Глаза у нее были светлые, но бесцветные, как недозревший крыжовник, а лицо пылало оттенками красного – от светло-розового до темно-бордового. Безразмерное, синее национальное платье колыхалось и шумело при каждом шаге Гюльнары, как палатка на ветру. На голове красная девичья тахья с серебряным куполом и острой гупбой намекала, что в свои двадцать шесть Гюльнара ещё не замужем.
Следом за ней шла другая девушка, тоже официантка, Наташа. За обширной Гюльнарой Курбан ее сразу и не заметил. Девушка была симпатичной и веселой, с открытыми волосами цвета корицы, не обремененными тахьёй, и глазами карими, как высокогорный мёд. С нею мужчины изъяснялись не только по меню, неумело скрывая зависть к счастливцу-избраннику Марату.
Курбан с удовольствием незаметно разглядывал детали ее броского, ловкого, кафешантанного костюма, когда за спиной в больнице открылась одна из дальних дверей, и негромкие голоса врачей заполнили коридор.
– Ты что так кричишь, Курбан Эмиро? Что случилось? – на каменное крыльцо больницы вышла женщина в медицинском халате. Положила руку на голову одного из европейских львов, чьи предки вымерли во времена, когда легионеры Аврелиана разорили и уничтожили Пальмиру, погладила мраморную гриву, как если бы лев был живым. Поправила белую, докторскую шапочку на высокой прическе из богатых волос, с тонкими выгоревшими прядями на висках.
Однажды Курбан совершенно случайно увидел в проеме мансардного окна – того, что не закрыто ковром, её волосы, и обомлел. Они были так длинны и тяжелы, словно женщина уже родилась с волосами по пояс, а они все продолжали расти и расти.
Женщина-врач опустила с бледного, фарфорового лица на шею марлевую маску и перекинула через голову белый фартук с маслянистыми бурыми пятнами. Заметив, как поморщился Курбан при виде крови, она передала фартук подошедшему фельдшеру: