Страница 5 из 12
Вид его был ужасен. И теперь, спящим, он производил впечатление не менее сильное, чем накануне ночью, когда был мокрым, пьяным и злым. Утреннее солнце открывало то, что скрывал свет лампы. Одежда на нем была грязной, местами пропаленной. И все еще влажной после дождя. Лицо выглядело так, будто его касались искры огня – мелкими брызгами на щеке казалась россыпь крошечных пятен от ожогов. Малейшее движение должно было причинять ему боль. Но еще хуже была шевелюра, основательно опаленная и напоминавшая теперь паклю. Никогда в жизни Грегори Стоун не был менее похож на себя, чем в эту минуту.
В сердце Эйды разливалась бесконечная жалость. Она представляла его на пожаре, то, как он вытаскивал тела, как потом пил, пытаясь забыться. О том, что было после, она не думала. Как и не думала о том, удалось ли ему… Но среди его боли, которую она сейчас остро чувствовала, словно сама побывала в объятом огнем доке, ей следовало вспомнить о собственном месте в доме мистера Стоуна. Она поднялась с кровати и босиком, бесшумно вышла из хозяйской спальни. А едва за ней скрипнула дверь, как Грег открыл глаза. И с трудом перевел дыхание, пытаясь выдохнуть из себя липкий ужас, сковывавший движения – теперь он еще и насильник…
Да, он желал ее. Уже столько мучительных сладких месяцев он желал ее, в ужасе понимая, что эта девочка, уж верно, и противиться не станет, сделай он ее своей. Куда ей идти? Что ей делать? Нет неволи большей, чем зависимость от ожиданий дающего. Он слишком много знал об этом сам, чтобы желать такого другому человеку. Тем более, ей. Она была слишком добра и как-то обворожительно беспомощна. Каким он никогда не был. И понимала так мало, как если бы была ребенком. Но, Господи, не бывает у детей таких глаз, от взгляда которых чувствуешь, как кожа и кости плавятся, будто железо от огня. Глаза у нее были удивительными. Янтарного цвета со светлыми золотистыми прожилками. Большие, вечно удивленно распахнутые, с закрученными темными ресницами под дугами красновато-коричневых бровей. В ней всего было через край. Высокий лоб, тонкие скулы, слишком крупный для этого лица рот с розовыми мягкими губами. Сейчас он отчетливо помнил вкус этого рта. Так же, как мелкие мурашки, которыми покрылась ее шея. Тонкая, как у цыпленка, едва ли эта шея стала хоть немного крепче, чем два года назад, когда он нашел ее.
И как это тогда он не предвидел того, что теперь для него одна мысль об этом худом костлявом теле станет пыткой? Острые ключицы всегда угрожающе выпирали вперед. Иногда ему казалось, что совсем немного усилий, и он сможет переломить ее в любом месте, как птичку или котенка. Талия была такой тонкой, что он мог бы обхватить ее одними ладонями. И слишком длинные ноги, которые все же не делали ее выше.
Так сколько ей было лет? Теперь, определенно, на два года больше, чем когда он ее нашел. Но это не давало ему права… это не давало ему ничего! А он посмел взять. Как наяву, он слышал теперь ее отчаянное «так неправильно, сэр». Будто бы он не знал!
Впрочем, он и не знал. Он не думал. Он не был собой. Он был безумным мужчиной, который хотел получить эту женщину.
Сколько же времени он мучился желанием? Тихое, почти неузнанное, оно прокралось в его жизнь, когда он и не думал об этом. В его доме жила кухарка-найденыш, подглядывавшая за ним из-за портьеры. И это нисколько не занимало его. Но два года достаточно большой срок, чтобы многое изменилось. И слишком маленький, чтобы не заметить того самого мгновения, когда милосердие сменяется похотью.
Это было за завтраком. Она наливала чай из заварника. А он, убирая в сторону газету, краем глаз выхватил ее тонкие запястья, выступавшие из узких рукавов платья. Тогда он впервые ее захотел. Это было вскоре после Пасхи. С тех пор день за днем он все сильнее терзался мыслью, что было бы, если бы он допустил это… И отвечал себе раз за разом: он погубил бы то хорошее, что теперь было между ними.
И вот… действительно погубил.
Он спустился в гостиную, когда было уже достаточно поздно. Переодевшийся, неловко зачесавший волосы назад. С перекошенным от боли лицом – умывание доставило немало страданий. И прислушался к звукам в доме.
Слабый шум доносился из кухни.
Эйда старалась избегать любых лишних звуков. Все, что можно было расслышать, если хорошенько прислушаться, - ворчание масла на сковородке, в которой румянились блины. А девушка, пристально следя, чтобы они не пригорели, пыталась представить, что будет дальше.
Только бы он не выгнал ее! Впрочем, в это верилось меньше всего. Даже если бы свершилось то, от чего ей лишь случайно удалось спастись, мистер Стоун оставил бы ее в доме. Так думала Эйда. Разве не знает она, что происходит между мужчиной и женщиной? Разве не об этом она мечтала долгое время, когда завидовала Полли Маккензи? И как ей остаться без того, чтобы видеть его каждый день. Пусть из-за портьеры, но может ли служанка мечтать о большем? И если бы сейчас эту служанку спросили, чего она хочет больше всего на свете, она бы, не раздумывая, ответила: быть рядом с ним, обработать его раны на лице, расчесать его волосы и отзываться на каждое его желание.
Но она готова совсем не попадаться ему на глаза, только бы он не выгнал ее…
Грегори тихо вошел на кухню и замер за ее спиной, наблюдая, как она стоит возле плиты. На ее шее курчавились темные завитки. Он хотел бы подойти и зарыться в них носом. Вместо этого медленно прошел к столу, взял в руки кувшин с водой, налил в стакан и быстро осушил его.
Прислушиваясь к его шагам, плеску воды и наступившей потом тишине, Эйда улыбнулась. Повернулась к мистеру Стоуну и, взглянув прямо на него, спросила:
- Вам блинчики с медом или с джемом?
- Мне?.. – растерянно переспросил Грегори и дернулся к ней, тут же остановившись. – Нет, спасибо, ничего не нужно. Сегодня надо… навестить семьи погибших. Ты ведь слышала, про…
Эйда кивнула и отвернулась. Последние блинчики подгорели, поздравление с Рождеством застыло на ее губах, а подарок для хозяина лежал в комнате на чердаке. И она чувствовала себя неловко со своим джемом, не зная, что сказать. И нужно ли что-то говорить. Он же понимал, что говорить надо. И лучше начать с извинений. Но вместе с тем что-то подсказывало ему, что начни он извиняться, сделает только хуже. Произошедшее ночью, ставшее сейчас между ними незримой стеной, окажется еще страшнее. И он ни о чем думать не мог, кроме того, что запомнил вкус ее крупного мягкого рта. И как жаль, что не помнит вкуса ее кожи… Безумная мысль!
- Эйда, мы можем считать, что все хорошо? – выдавил он из себя.
- Да, сэр, - ответила девушка и привычно спросила: - Вы будете к ужину?
- Не знаю… Не думаю. Во всяком случае, ничего особенного не готовь. Обойдусь имеющимся.
- Да, сэр, - раздалось от плиты.
Грегори кивнул. И вышел, прекрасно понимая, что его уход скорее походит на побег. Знать бы только, от чего он бежит. От самого себя далеко не сбежишь, но как продолжать жить с ней под одной крышей после случившегося?
К ужину он не вернулся.
День был занят тем, что он бродил из дома в дом, навещая семьи всех четырех погибших рабочих. Это было еще хуже, но здесь не надо было прятаться. Это он готов был встретить лицом к лицу.
«Если бы я был там, - сказал он Дугласу Маккензи в тот же день, - я мог бы предотвратить. Я знаю, что мог бы. Я бы что-то заметил. Надежда была бы…»
«Не травите себе душу, Стоун, - похлопал его по плечу хозяин и деловито добавил: - Будете говорить с их семьями, скажите, что «Маккензи шипбилдинг» выплатит им компенсацию».
Но разве можно компенсировать женам – мужей, родителям – детей, а сыновьям и дочерям – отцов?