Страница 79 из 82
Только отмахав километров пять, я сообразил, что пошел в Черешенки пешком, что теперь уже глупо возвращаться на станцию, - видно, оставшиеся десять километров придется тоже одолеть пешком. Оно и к лучшему. Я не хотел никого видеть, а уж о встрече со знакомыми и думать не мог.
Прошагав еще километра два, я услыхал за собой тарахтение повозки - она все приближалась, вот уже за спиной пофыркивает лошадь. Я посторонился к обочине, но возница окликнул:
- Не до Хмелевки идете?
- В Черешенки.
- Садитесь, подвезу до Хмелевки, а там добежите.
Я прилег на солому, устилавшую дно повозки. Ехали молча. Я глядел в небо - оно темнело, густело, потом стало черным, как деготь, такое небо увидишь только на юге. Зажглись звезды. Меня тихо покачивало, точно в люльке. Возница пощелкивал кнутом и изредка говорил что-то себе в усы; я не пытался вслушаться, а он, видно, и не ждал ответа.
- Мой батько, - сказал он вдруг погромче, - много по свету ездил... Каких только мест не повидал!.. А воротится, бывало, до дому и скажет: "Нигде нет такого неба, как у нас на Украине". И верно, нигде...
Я не ответил, я просто глядел в это высокое, необъятное небо. И думал. В который раз я вспоминаю слова Антона Семеновича: "Ты не можешь действовать как учитель, если не будешь поступать как отец".
Давно я это знаю. Чаще всего я вспоминал эти слова, наказывая ребят. А как бы я поступил со своим, с кровным сыном -так ли? Или смягчился бы, нашел оправдание? Сейчас я отвернулся от человека, оттолкнул его и даже не оглянулся. Вправе я был поступить так? Не знаю. Но знаю другое: поступить иначе я просто не мог. "Ну, а будь это твой родной сын? Как бы ты сделал?" "Так же!" - отвечал я себе.
При повороте на Хмелевку я поблагодарил возницу и соскочил. Тут же начиналось Черешенское шоссе. Я зашагал не торопясь. Вдали завиднелись огни села, и я все замедлял и замедлял шаг. Мне казалось - я еще не в силах видеть своих. И только заслышав голоса шедших мне навстречу - голоса Мити и Гриши, - я вдруг понял: сейчас они будут со мной, какая же это радость!
- Эй! - окликнул я, и они побежали навстречу.
В темноте я не сразу разобрал, кто тут есть, но по голосам узнал еще Искру, Анюту, Лиду.
- Вас насчет Якушева вызывали? Что там? Жив он? - несмело спросил Искра, так как я молчал.
- Жив. Потом все расскажу.
И они больше меня ни о чем не спросили. Молча дошли мы до дома. В моей комнате не горел свет. Я вошел к себе Галя одна сидела у кроватки Антона. Она поднялась навстречу и провела теплой ладонью по моей щеке. Она не спрашивала. Но она ждала ответа.
- Все очень худо, Галя. Он собирался заложить часы Константина Петровича, а может, и продать... Кто его знает... - сказал я с усилием.
Галя опустилась на стул.
- Нет! - прошептала она.
Я не стал зажигать огня. Посидели некоторое время молча. Я вытянул ноги, я все же устал, мне очень хотелось спать и пуще всего не хотелось разговаривать. И вдруг Галя сказала своим обычным голосом - спокойно и сдержанно:
- Тут мальчик один приехал, Борис Тамарин. Из Москвы. От Антона Семеновича.
Я вскочил:
- Что?!
- Мы его уже уложили. А письмо от Антона Семеновича - вот оно.
Письмо было написано Антоном Семеновичем за несколько дней до смерти. Он выступал в Парке культуры и отдыха, и вот, когда все кончилось, у выхода к нему подошел мальчонка и сказал:
- Я хочу к вам в колонию.
- А ты кто такой?
- Сирота.
Антон Семенович объяснил, что он больше не работает в колонии, но работают его ученики.
"Возьми его к себе и напиши мне о нем поскорее", - просил он в заключение.
Я тотчас пошел в спальню. Новичок спал. Он лежал на кровати по-хозяйски, раскинув руки. Он был светловолос, губы упрямые, вот только глаз не видно - спят. Последний привет от Антона Семеновича... До чего же вовремя пришел!
* * *
Дня три спустя в Черешенки приехал двоюродный брат Якушева - щуплый мальчик лет пятнадцати. Он привез часы и письмо для Гали. Витязь запряг лошадь и с обычной своей основательностью водрузил на телегу чемодан с вещами Виктора, только выражение лица у него было пренебрежительное, оттого что пришлось заниматься таким нестоящим делом. Он отвез мальчика с чемоданом на станцию. Проделал он все это совершенно молча и, не дожидаясь моего распоряжения, просто сказал, проходя мимо:
- Подкину вещи. Ему не дотянуть самому - еле-еле душа в теле...
В письме Виктор просил Галю простить его. Он не собирался продавать часы, хотел только оценить и заложить их, а потом выкупить - ему очень-очень нужны были деньги. Он выкупил бы их очень быстро, он просит ему поверить. Но у него спросили, что за инициалы на часах, а он не знал. Вот почему его задержали, честное слово. Он сам просил вызвать Семена Афанасьевича. Он надеялся, что Семен Афанасьевич его выслушает, а Семен Афанасьевич не стал слушать. Он, Виктор, понимает, что вернуться в Черешенки ему сейчас нельзя. Да, он это понимает. Но он просит у Галины Константиновны разрешения писать ей. Чтобы она хоть изредка отвечала - это будет ему большой поддержкой в его новой жизни. Он просит верить, что горячо любит всю нашу семью и всех товарищей, которые - он это понимает - не простят ему его нового проступка.
- Неужели ты станешь ему отвечать? - спросил я.
- Отвечу.
- Напишешь всепрощающее письмо? - сказал я с сердцем.
- Нет, не всепрощающее.
Вечером она долго сидела за столом, в раздумье подперев щеку рукой. Занимаясь своим делом, я изредка поглядывал на нее. Вот она обмакнула перо в чернила - и перо быстро забегало по бумаге.
Кончив писать, Галя не запечатала письмо, а оставила его на столе. Когда она легла, я подошел к столу и прочел:
Ты просишь писать тебе. От души писать не смогу, а письма по обязанности - зачем они тебе? Ты был мне, как сын, я любила тебя. Ты ударил в самое сердце, по самому дорогому - по вере в человека, в друга. Ты нас не любил, ни нас, ни товарищей, и все твои слова о любви - чего же они стоят?
Я от всего сердца желаю тебе в твоей новой жизни не оступаться больше. И я хочу, чтобы ты знал: то, что произошло с тобою, - одно из самых горьких несчастий в моей жизни.
На другой день Галя попросила Витязя отнести это письмо на почту. Возвратясь с почты, он сказал: