Страница 55 из 82
Что-то очень важное должно было произойти в Вите, если он не рассказал о случившемся. Тут ведь не тщеславие даже надо было подавлять, а естественное желание поделиться радостью. Но вот чтоб писали об этом в газете - не надо бы! Да разве этому корреспонденту запретишь...
- А как же вы нас отыскали? - спросил я его.
- Ну как? Обыкновенно, как приходится нашему брату газетчику. Помру, а разыщу. Пришлось, конечно, попотеть. Совсем в Шерлока Холмса обратился!
И в самом деле, он выискивал Виктора по всем староепевским школам. В 12-й кто-то вспомнил, что был такой паренек, но ушел в детдом. Нариманов погнал свою машину по детдомам. Нету. Он готов был объехать все районы, но вот повезло -сразу попал в наш район, и Глушенко повез его в Черешенки.
Теперь он сидел у меня в кабинете и, от природы, видимо, сдержанный, сиял радостью удачи.
- Он молодец, ваш Виктор, скромник и молодец, но я все жее напишу об этом!
- Послушайте, - сказал я. - Человек сделал хорошее дело. Но ведь иначе он поступить не мог. За что же вы начнете его расхваливать? У нас так не положено. Знаете, как мы постановили когда-то: уступил место в трамвае - не оглядывайся!
- Вот чудак человек, что же вы сравниваете! - возразил Нариманов. Уступить в трамвае место женщине с ребенком - или спасти ребенку жизнь! Нет, я с вами не согласен!
- Меня в колонии учили так: то, что мы делаем, мы обязаны делать. А сделать что-нибудь хорошее, а потом этим своим хорошим поступком любоваться, благодарности и похвалы ждать - это, если хотите, цинизм. Виктор спас ребенка, значит, он...
- Значит, он достоин того, чтобы о нем рассказать, - горячо перебил Нариманов. - Без сюсюканья, без любованья - строго и скромно. Именно так я и хочу написать. Я думаю, это очень нужно - показывать молодым, чему следует подражать, а чему нет. Я вот хотел познакомиться с ним - он мне понравился. Скромность. Сдержанность. Немногословие. Очень хороший парень. Когда человек по душе - писать легко. А вот и он!
В дверь заглянул Витя.
- Меня звали? - спросил он неуверенно.
- Не звали, да заходи!
Я пошел ему навстречу, протянул руку. Он, вспыхнув, подал свою.
- Молодчина! - сказал я, отводя со лба его волосы, как это иногда делала Галя. - Что же ты мне-то не рассказал? Порадовал бы!
- А вы... вы всегда говорили: сделал - не хвастайся.
- Ну ладно, беги!
- Постой! - сказал Нариманов. - Дай-ка, я запишу номер дома на Красной. Где пожар был.
Витя удивился.
- А я не смотрел номер. Мне ни к чему было. Его и так можно найти такой красный, кирпичный, невысокий. Этажа три, не больше. А зачем вам?
- Хочу с этой женщиной познакомиться, маленькую поглядеть.
Витя досадливо поморщился.
- Она подумает - я всем раззвонил.
- Ничего не подумает, я с умом. А теперь беги!
Тяжело опираясь на костыли, Нариманов подошел к окну, проводил Витю взглядом:
- Ах, хорош парень! С удовольствием буду писать!
* * *
Ребята были взволнованы. Обрадованы. И конечно же удивлены.
Горошко честно сознался, что он бы лопнул, если бы не рассказал. С ним согласился Лира, который поступки людей всегда прикидывал на себя: "А я бы смог? А я бы как?"
- Это он очень хорошо сделал, - сказала Лида, любившая давать точную оценку людям и событиям. - Мы же сами говорили: делать и не оглядываться.
- Сказать легко, сделать-то трудно, - промолвил Митя. - Если хотите знать - из нас всех кто так сумел бы еще? Только один Коломыта да, может, Степан, больше никто. Верно я говорю, Вася?
Все посмотрели на Васю, но не поняли, улыбается он или хмурится, да и разглядывать его времени не было: Митя тут же стал изображать в лицах, как повел бы себя Коломыта.
- Мы бы все к нему: "Васька, молодец, расскажи!" - Тут Митя у всех на глазах весь становится как-то шире, тяжеловеснее и сквозь зубы цедит Васиным баском: - "Чего пристали? Никого я не спасал. Делать мне нечего - спасать!"
- А Лира? Лира как? - в восторге от этого представления спрашивают ребята.
Митя страшно таращит глаза и во всю мочь кричит:
"Семен Афанасьевич! Галина Константиновна! Федька! Митька! Все слушайте, чего было! Вот тут огонь, тут я, здесь ребенок! Я туда, я сюда, я..."
Голос Мити тонет в общем хохоте.
- Лида, - продолжает Митя, выждав, когда ребята всласть нахохочутся, Лида бы вот так сказала: "Как мы peшили, так я и сделала..." - Тут он вытягивает губы в ниточку, а брови сводит к переносице. - Не обижайся, не обижайся, - прибавляет он своим обычным голосом.
Удивительное дело! Наша обидчивая Лида и впрямь не обижается. Она задумчиво смотрит на Митю расширенными глазами. Так смотрит иногда человек, отдавшись на минуту какой-то своей глубинной мысли.
- А ты? Ты бы сказал? - внезапно спрашивает она.
Все умолкают. Молчит и Митя, однако недолго.
- Я? Если б спросил Семен Афанасьевич: что, мол, у тебя за повязка? сказал бы. А может, и дожидаться не стал бы, пока спросит. Ну, постарался бы не очень хвастать... но сказал бы! - добавляет он твердо, словно говоря: "Ничего не поделаешь, врать не буду".
- А вот напишет этот... корреспондент... А он скажет, что Витька из нашего дома? - интересуется Литвиненко.
- Скажет, наверно.
Разговор сразу меняет русло: все начинают прикидывать, что скажут в статье про наш дом, как оно все будет, как в школе вывесят газету и все прочтут и как Виктору не будет спасенья от расспросов... И опять Митя свел все к шутке, изобразив, как Якушеву понадобится секретарь - отвечать на письма и вопросы - и как Литвиненко будет справляться с этими секретарскими обязанностями.
Так, с шуткой и смехом, прошел у нас вечер, и мне казалось - за смехом этим прячется хорошее волнение, горячие и тревожные мысли. Едва ли не каждый в этот вечер заглянул в себя, задумался "о доблести, о подвигах, о славе".
Я украдкой поглядывал на Виктора, к которому обращены были дружелюбные и восторженные взгляды, и мне казалось, что по его лицу, радостному и взволнованному, тоже проходит тень тревоги, словно и он понял: "То, что я делаю, принадлежит не мне одному. Вот мои товарищи - они делят мою радость, а если надо будет - возьмут на себя часть моей беды. Я - с ними. Они - со мной".