Зарема

 С утра и до поздней ночи, почти не вставая из-за стола, Саша до рези в глазах возился с документацией. Но больше всего трудностей Саше доставляли похоронки. Осознание того, что каждая строчка в этих небольших, отпечатанных, будто квитанция, бланках, напоминающих банальную справку о простуде, разорвет из-за вписанных Сашей слов чье-то любящее материнское сердце, оставит сиротами детей, или, что, может быть, куда хуже, оставит детей неродившимися, а их Богом предназначенную мать – старой девой, Сашу приводило в отчаяние.

Он часто думал о Зареме, о том риске, которому она себя подвергла в ту минуту, когда решила идти на войну. Зачем?! Какое легкомыслие! Разве без ее слабых женских сил не обошлась бы наша Родина? Насколько легче было бы у Саши на душе, знай он, что Зарема в безопасности, укрыта от войны за стенами родительского дома. Тут вспомнились Саше строки в письмах Заремы, где она объясняла ему, что только добровольный уход на войну Отечественную остановил войну, которую вели против нее ее родители и семья просватанного за нее сына участкового, что шинель солдата сделала ее свободной от родительского гнета, от диктуемых ими правил поведения, уберегла ее от насильного замужества. Что ж, от настойчивости родителей Зарема избавилась, положив свою жизнь на алтарь свободы Родины, но теперь от фашистского снаряда, от пули ее уберечь некому.

- Эх, мне бы хоть служить к ней поближе перебраться, - с осознанной безнадежностью размышлял Саша в одну из крохотных минут отдыха от бесконечной писанины.

Вот ведь, казалось бы, левая рука почти не участвовала в процессе письма, однако, уставала так, что Саше приходилось ее часто перебинтовывать – бинты пропитывались кровью и рана явно воспалилась.

Саша  в очередной раз пытался перебинтовать предплечье, когда в комнату зашел ординарец командира полка Ефим. Тоненький и изящный, как девушка, Ефим был невообразимым франтом и весь сиял белизной подворотничков и сверкающими на солнце, начищенными зубным порошком значками. Все в полку знали о мечте Ефима получить ордена Славы всех трех степеней, но война уже катилась на Запад, близилась победа, шел конец февраля 1944-го года, а мечта совсем нетрусливого Ефима все еще была далеко за горизонтом. Ну, не везло парню, не подворачивалось случая совершить подвиг, о котором он всю жизнь мечтал, не догадываясь, что начальство берегло его от опасных ситуаций, ценя исполнительность, аккуратность и неподдельную, почти слепую преданность и умение восхищаться иногда видными только ему талантами командиров. Тоненького ординарца любили все: и командиры, и солдаты. Ефима передавали от одного командира полка к другому вместе с документацией и знаменем полка как некий живой талисман, без которого эти символы будут в неполном комплекте и могут, не дай Бог, и полк расформировать.

- Видал, какая погодка, Сашок? Февральские окна, говорят. Ну, народ, не успели фашистов прогнать, еще с огородов мины не вынули, а бабы уже подолы подоткнули и, ну, картошку сажать. Саперы только руками разводят, а те твердят одно: нельзя мол, февральские окна пропустить, сейчас, мол, каждый час дорог. Приспособили маленький культиватор. Таскают его по огородам и слышать не хотят, что опасно. Ну, что прикажешь с ними делать?! – возмущался Ефим.

- Ничего не сделаешь. Люди натерпелись в оккупации и жизнью своей вправе распоряжаться – они ведь не военные. Они выбирают – голод или смерть. Не забывай и про русский «авось». Где еще в мире такое понятие есть? – не переставая бинтовать, говорил Саша.

У Ефима привыкли глаза к полумраку хаты после яркого солнечного дня и, увидев, что Сашина раненая рука сильно распухла, он понял, что дело плохо.

- Как же ты это терпишь, Сашок? Давай, помогу бинтовать, мне сподручней. Саша с готовностью отдал бинт, потому что ему самому справиться с этой процедурой было нелегко.

- Зря ты терпишь, Сашок. Сходи в медсанбат, а то все будет еще хуже.

- Когда же я пойду, если мне на сон времени не остается? – с отчаянием в голосе воскликнул Саша.

- Ты все же постарайся вырваться. Если хочешь, я попрошу за тебя Невзорова? – предложил Ефим.

- Что Невзоров? «Кузмич» узнает, перед всем полком выставит на позор, обзовет «кисейной барышней», а то и найдет причину отправить на губу. Скорей бы уже в наступление, в походе он не такой привереда. Не знаешь, когда, наконец, в наступление?

- Если тут кто-нибудь что-нибудь знает, то это я, но, извини, это военная тайна. А тебе, что в атаки побегать захотелось? По миномету скучаешь?

- К миномету меня пока не подпустят, а вот во время перехода я отдохну  от  писанины, и на перевязки смогу отлучаться. Хотя, честно говоря, мне уже не верится, что рука заживет сама. Она так болит, что я спать перестал, и не заживает она ни в какую, - грустно пожаловался Саша, злясь в душе на себя за слабость. Но столько доброты и сочувствия ощущалось в этом стройном молодом офицере, что Саша расчувствовался и обмяк из-за невыносимо ноющей раненой руки.

Из-за сочувствия Саше Ефим решил открыть кое-что из секретной информации, ведь все равно Саша как писарь – человек проверенный и немало военных тайн хранит.

- Из-за больших потерь в полк должны подтянуть свежие части. Но не с Западного фронта – там слишком горячо сейчас, а из Сибири. Но ведь полк минометный и новобранцев приходится учить, иначе они полягут в первом же бою, а фашисты останутся живы-здоровы. Вот из-за этого и стоим, так что тебе надо идти в медсанчасть, иначе начнется гангрена.  Иди в медсанчасть, пусть «Кузмич» хоть лопнет, что тебе с того? Небось, как его чуточку зацепила пуля, всего лишь вдоль виска царапнула, так он месяц повязку с головы не снимал, мы думали уже, что до самой победы ее носить будет. Только после взятия Темрюка и снял. Ты бы видел, как он в этой повязке полк в атаку вел! Тебя ж в это время как раз ранило, и ты не мог видеть?