Зарема

- Да, меня в первой атаке ранило  в руку и контузило. Наши на Темрюк ушли, а нас потом санитарки в окопы стаскивали, прежде чем отправить в госпиталь. Конечно, я хода боя видеть не мог, - объяснил Саша Ефиму.

- -Да, тогда наших много полегло, немцы крепко держались. Так вот Кузьмич к упавшим было духом нашим солдатикам по всем окопам прошелся с призывом:

- «Кузмичи, вы мои дорогие! Товарищи! Отлично мы фрицев гоним! Они умеют воевать, их этому учили, как следует, очень им хотелось весь мир на колени поставить, чтобы они были панами, а мы с вами и дети наши – холопами. Не учли они одного – мы тоже не лыком шиты. У них техника и вооружения, но наше не хуже, сейчас не 41-й год. На них вся Европа спины гнет, но наша-то страна поболе Европы будет, а советские люди все от мала до велика  работают, трудятся, чтобы помочь нам фашиста проклятого бить. Так, неужто, согнемся, дрогнем именно мы с вами, дрогнем именно сегодня, сейчас?! Наши гонят фашистов от Сталинграда и от Москвы, от Курска и с Северных морей, а мы с вами на теплом юге им спины покажем? Да пусть вся Европа перед Гитлером на колени упала, а вас, советских людей, простых Кузмичей пусть фашисты боятся, как чумы, потому что смелее и отчаяннее вас никого на земле нет, не было и никогда не будет. Родина доверила вам самое ценное – свою свободу и вы эту свободу должны для матери-Родины отвоевать. Справитесь, Кузмичи, не подведете, я в этом уверен! Поймите одно – страшно только, пока сидишь в окопе, а выберешься из него, побежишь  плечом  к плечу с товарищами, да «Ура!» крикнешь погромче, тут и страх уйдет. Не верите, спросите тех, кто поопытней. Обещаю бежать с вами в первых рядах. Договорились, Кузмичи?»

- И побежал, ты веришь? – казалось, Ефим сам удивлялся такой отчаянной смелости политрука.

- Верю. Я не раз видел это, когда в минометном взводе служил. Меня всегда удивляло, что при этом, если его и ранило, то легко. Коммунист-то коммунист, да поговаривают, что заговорила его прабабка на могильном кресте, сказал Саша, морщась от боли и стараясь подыскать для руки, которую закончил бинтовать Ефим, удобное положение.

- Об этом давно болтают. Ух, аж мурашки по коже, - передернул плечами Ефим. Его сверкающие значки при этом изобразили пляску солнечных зайчиков на стене хаты. – Ты предыдущего командира полка еще помнишь?

- Помню, конечно.

- Так вот мы с ним как-то решили Кузмича подпоить, как следует, и выведать правду. Ничего не вышло! Не пьянеет и все. Красный стал аж до синевы, глазки заплыли, а сам сидит трезвый, как стеклышко. У нас языки заплетаются, я два раза бегал, чтобы пальцы в рот, а Кузмич, как будто из стали какой – краснеет, а мягче не становится. Мы и так, и эдак, а он вдруг на руки голову уронил и так проспал до утра, не разбудить было. Кремень, а не мужик.

Неожиданно в комнатенку вошел сам предмет обсуждения – коренастый политрук «Кузмич».

- Тебя, Ефим, только за смертью посылать. Ты должен документы вовремя доставить, а не лясы точить. Тебе, что. Коваленко, делать уже нечего? Кому косточки перемывали, признавайтесь?!

- И признаваться нечего – про Вас говорили, товарищ политрук, - смело ответил Ефим.

Он славился прямотой и простотой в обращении с начальством, за это его любили солдаты и уважали командиры. В любой ситуации он предпочитал сказать правду, чем солгать, а потом выкручиваться. Если не мог сказать правду, то клещами слова из него не вытянешь, хоть убей. – Вот у Шурика рука после ранения не заживает, он измучился, а в медсанчасть идти опасается. Вдруг перед строем его стыдить начнете, «кисейной барышней» погонять будете. Не всем же, как Вам везет, и пули мимо свистят.

- Отставить! Распустились! Распоясались тут! Все-то вам с рук сходит! Смотрите, до поры до времени такое благоденствие. Не дразните гусей, как говорил нам с братом отец. Чем дерзить, сказали бы по-хорошему: так, мол, и так, надо старшине Коваленко в медсанбат прогуляться. Да с дорогой душой! Отправляйся, Кузмич, сей же час. Там такие кошечки, такие красавицы! Они и рану обработают, и в носик поцелуют, - прицокнул языком политрук.

- Не очень-то солдат расцеловывают, возразил Ефим. – Это офицеров они жалуют и вниманием, и лаской, а простому солдату этого нелегко добиться.

- Ну, не тебе, Кузмич, жаловаться. Если ты захочешь – любая краля твоя, - сказал политрук Ефиму и добродушно похлопал его по плечу, на что Ефим с некоторой досадой зыркнул на замполита белками глаз.

А у Саши сжалось сердце! Ведь его Зарема тоже сейчас среди солдат и офицеров. Ведь, должно быть, и о ней вот так же толкуют меж собой изголодавшиеся по женским ласкам солдаты А она, пресытившись их сальными шуточками, тоже мечтает отхватить себе офицера рангом повыше , как та радистка, что прибыла с их новым командиром полка и живет теперь с ним открыто в качестве жены, хотя, говорят, на гражданке осталась у него законная жена и ребенок. Командир полка был молод, красив, но при  всей серьезности его ответственного поста, было видно, что он действительно  искренне и отчаянно любит эту высокую голубоглазую девушку с нежно-розовой кожей щек и темно-русыми локонами, своевольно выбивающимися из-под пилотки.

На Сашу разговор Ефима и Кузмича о стремлении ушедших на фронт девушек «захомутать» офицеров произвел такое тягостное впечатление, что он стал всерьез думать, что  и у Заремы могла быть именно такая потаенная мысль при ее решении идти добровольцем на войну. Необузданная, необъяснимая ревность до такой степени разбередила ему душу, что он, промучившись еще одну ночь с больной рукой, не пошел в медсанчасть, Не сомкнув глаз до утра из-за боли в душе, ничуть не меньшей, чем в раненной руке, Саша написал Зареме письмо, в котором даже не заикнулся  о ранении в руку и незаживающей ране на ней, зато излил на бедную девушку лавину желчных, злых и несправедливых упреков из-за своей надуманной ревности.