Страница 23 из 24
— Нет! Бабуля, нет! Товарищ прокурор! Люди, это не я!
Разве кому-то объяснишь? Достучишься? Любовь? Боль? Вы уже нашли различия между этими чувствами? А сходства? Их больше всего.
19
Отец приехал на суд пьяный. Я сначала его и не узнал. Он сидел в зале, вместе с другими людьми, небритый, с такими мешками под глазами, что смотреть было противно! Я, кстати, выглядел не лучше. Месяц в следственном изоляторе изрядно вымотал, задушил во мне всё светлое в душе, если оно конечно там оставалось! Мне выделили отдельную камеру, как инвалиду, но потом вдруг решили, что раны мои не смертельны, и, как только обрубок перестал беспокоить, перевели в общую хату, где я тихо и мирно спал под кроватью. Даже там мне мерещилась она. Густая тень. Тень Алины в мешковатой рубахе. Она стояла посреди камеры, и сквозь храп осужденных я слышал её тяжёлое дыхание.
Однажды, мне приснился сон. Алина с чернотой вместо лица и перерезанным горлом качала головой. Просто стояла напротив и качала головой. Нагая, красивая и ужасная одновременно. Я спрашивал её:
«Что тебе нужно? Оставь меня в покое! Ты и так испортила мне жизнь своей любовью! Своей болью!»
«Одно и то же, — отвечала она. — Любимые уйдут. Будет боль. Любимые — это боль. Как и любовь!»
Я пытался её задушить, мои руки, которых во сне было две, хватали красное от крови горло, пальцы белели, сжимаясь на тонкой шее. А она повторяла:
«Твоё место тут. Твоё место тут!»
Я просыпался в холодном поту. Ночь тянулась долго. На бетонном полу общей камеры постоянно гуляли ледяные сквозняки, постоянно стояла темнота, из которой на меня смотрели густые дымчатые тени без лиц.
Почему? Почему ты полюбила меня?!
Пять лет я оттарабанил в лагере. Случалось многое, но ужасы нашего мира уже не пугали. Бывали и побои, и насилие, и разом всё вместе. Но по ночам, неизменно, ко мне являлась она. И стояла в проходе, или над шконкой. Стояла, держа в кулаке спицу. Никогда я не видел её близко, только чёрный силуэт.
Обрубок превратился в культю, зажил. Лагерные врачи обещали сделать мне протез, говорили, будет всё по последнему слову техники, но к моменту освобождения из плеча всё торчал унылый обрубок.
А дальше: сложная жизнь. Поначалу я поехал на нашу старую квартиру, но оказалось, что отец, о котором я ничего не слышал последние три года, продал её за долги. Новые хозяева — молодая пара и крутившийся у них под ногами малыш, сообщили мне, что ничего не знают о бывшем владельце. Квартира приобретена больше года назад, и с того момента, когда круглая сумма легла в папашину ладонь, они его не видели.
Куда было податься? Зэк, без руки, неопрятного вида. Старенький пиджак, который я хранил на день освобождения, выглядел убого. За пять лет многое изменилось. Только в заточении понимаешь это.
Что оставалось? На последние деньги я взял билет до деревни и махнул к бабуле. Если честно, мне было плевать, что она скажет. Одной лишь надеждой я двигался: а вдруг отец живёт у неё, или оставил какую-нибудь весточку? Первые полтора года заточения, папа писал письма. В них он говорил, что верит мне, но с бабушкой приходится соглашаться, а она, в свою очередь, день ото дня повторяет:
«Сраный убийца и наркоман!»
Тогда же, в письмах, папа поведал, что крепко подсел на горькую. Почему? А почему люди начинают пить? Это извечный вопрос. Почему я сейчас пью? Из-за того, что отсидевший инвалид и никто не берёт на работу? Полная чушь. Тот, кто хочет, всегда найдёт, выберется, порвёт жилы, но сделается человеком. Пьют потому, что нравится чувствовать себя несчастным алкоголиком. Потому, что не могут остановиться и оправдывают своё ничтожество мелкими проблемами, которые сами же себе и создают из-за своей лени и никчёмности. Да, да, я прекрасно понимаю это, но наливаю себе ещё и ещё…
Я мог встретить в деревне кого угодно. Я мог узнать, например, что бабуля отдала богу душу, что окна заколочены, а участок и дом продаются. Но больше всего я не ожидал встретить всё тот же побеленный домик, всё тех же кур во дворе и всё ту же речку.
Бабуля вышла на крыльцо и посмотрела на меня. Кивнула головой и ушла обратно в дом. Как будто я пришёл с завода, где отработал одну ночную смену. Как будто не было никогда в нашей жизни отца и Алины.
Так и стоял я с глупым выражением лица, не зная, входить ли, или ехать обратно. Вот только куда? Наконец, она вышла снова. Совсем не изменилась, даже не постарела. Хотя, трудно измениться за пять лет, если тебе семьдесят.
— Так и будешь стоять?
— Ну… — только и смог сказать я.
— Заходи, страдалец.
И всё. А вы как думали? Да и ничего больше не случилось. Она накормила меня, вручила конверт и указала на дверь. Выполнила, так сказать, святой долг. Внук же, всё-таки…
Внутри помятого, пожелтевшего конверта я обнаружил кругленькую сумму и записку, написанную отцовской рукой:
«Прости нас за всё»
Вот так. Возвращаясь к самым первым своим словам о женской любви, хочу вот что сказать.
Женская любовь — это ужас и боль. Мужская — это страдания, а женская — приносит страдания. Любовь и боль неразрывно связаны, живут рядом и, после, соединившись (а они обязательно соединятся) уносят нас в далёкие, чёрные миры. Тот, кто по жизни не любит — истинно свободен, истинно счастлив. Физические страдания — ничто, если не подкреплены страданиями душевными.
Алина любила меня. Да, пусть будет так. Она погубила две жизни. Свою отправила в тёмный мир теней, а мою оставила тут, как напоминание всем вам, что нужно отречься от любви. Ибо только она приносит настоящую боль. Боль и страхи.