Страница 77 из 122
"Ну вот, теперь и поездной роман у меня есть, - подумал сгорающий от вожделения мужчина, освобождая желанную женщину от блузки и восторгаясь её роскошным телом, - посмотрим, чего ты стоишь в постели…" Магдалена выгнулась в его руках, помогла снять с себя последнюю деталь туалета и занялась пуговицами на сорочке Дмитрия Сергеевича. Теперь уже он томился ожиданием, торопливо скидывая на пол надоевшие одежды.
Полностью нагие, они стояли в проходе купе, обнявшись. Их интимные пространства слились, а до окончательной близости осталось одно единственное движение. Капитан наклонился, чтобы подхватить девушку на руки и бережно уложить, но орденка воспротивилась:
- Погоди, я должна извиниться за своё поведение, Димочка, - сбросила на пол подушку и опустилась на колени.
Чувствуя, что тает под нежной лаской, на которую Полина не соглашалась или не отваживалась, Дмитрий Сергеевич застонал от наслаждения, запустил пальцы в густую гриву Магдалены, стараясь не причинить ей боли. Та на мгновение отвлеклась от работы язычком и губами, подняла лицо вверх, глянула прекрасными глазами сквозь спутанные локоны:
- Зови меня Лена, - и продолжила причинять ему сладостную муку…
Внезапная вербовка
Журналист Богдан Резников, репортёр "Столичных новостей" по Сибири, сопел, пытаясь вырваться из железной хватки соседа. Киселёв сидел на спине Богдана и выкручивал тому руку к затылку. Боль от растянутых связок становилась сильнее с каждым мигом. И Резников не выдержал, закричал. Громко, хрипло, неумело.
Наверное, со стороны это воспринималось как воинственный рёв пьяного в дымину мужика, а не призыв страдающей жертвы. Богдан кричал, торопливо хватая воздух, отчего слова "караул, на помощь, спасите" и прочие, обязательно слетавшие с языка в критических ситуациях, сейчас не получались. Хуже того, противник умудрился сорвать с вешалки плащ, скомкал рукав и засунул репортёру в рот, существенно снизив громкость крика. Попытка укусить пальцы – не удалась, пришлось взмолиться:
- Отпу… сти… боль…но…
- Замолчишь – отпущу.
Торговаться с более сильным, значит, сделать себе ещё хуже. Богдан неплохо знал историю и помнил, что капитуляция спасает множество жизней, когда является ранней и безоговорочной. Бескровный победитель значительно более милосерден, чем уставший и потрёпанный завоеватель. И Резников сдался полностью. Он сделал усилие, перетерпел боль, перестал кричать и сопротивляться, обмяк. Нажим на руку и на спину тотчас ослабел.
- Вставай. Идём к столу, объясняться будешь.
Киселёв говорил спокойно, дышал ровно, в отличие от репортёра. Тот обливался потом, а лёгкие работали с шумом паровоза. Укоризненно подняв брови, Семён Михайлович сходил на кухню за стаканом воды и подал Богдану:
- Успокойся.
Мелкие глотки помогли. Страх перед соседом, показавшим неизвестную ранее сторону своей личности, отступил, хотя до конца и не исчез. Тем более, что чувство вины перед ним, которое Богдан ощущал и раньше, но на уровне лёгкого покусывания – так пескари щиплют босые ноги, когда долго стоишь в речке – сейчас обрело немалую силу и весомость. Киселёв словно мысли читал:
- Извиняться за слежку будешь?
- Так я…
- Давай, рассказывай, чего ради ты в мою почту влез, перлюстрацию затеял. В чём меня подозреваешь? Куда доносы написал? Но для начала – на кого ты работаешь, щенок?
Резников в жизни не слышал такого холодного голоса. Им вполне можно было заменить не одну тонну льда. А глаза Киселёва, словно буравчики, как впились в зрачки Богдана, так и не отпускали его. Тело, только что напряжённое, разогретое работой мышц, оказалось втиснуто в ограниченное пространство стула. Вытесненный страхом, азарт схватки угас, но его инерция, вызванная адреналином – никуда не делась.
Единственное, что осталось свободным у Резникова – его руки. И они внезапно зажили отдельной, невразумительной жизнью, словно курица, которая заполошно мечется по дороге. Эти вольные руки пригладили волосы, потёрли щёку, которая зачесалась, подёргали хозяина за нос, поскребли бровь, провели указательным пальцем по верхней губе, сделав нелепое движение туда-сюда, как практикуют насморочные люди.
Суета ладоней репортёра не понравилась Киселёву, который поймал их, уложил поверх стола, придав репортёру позу отличника:
- Уймись! Отвечай, пока я дворника за полицией не отправил! На кого работаешь?
- На редакцию. Ты же знаешь…
- Кто приказал следить?
Киселёв навис над столом, подался вперёд, приблизив лицо к Богдану настолько, что тот попытался отшатнуться, но спинка стула помешала. Ладони Семёна Михайловича опирались на сложенные руки репортёра, расплющивая и причиняя боль.
- Никто! Я сам…
- Зачем?
Взгляд Киселёва ввинчивался в зрачки Богдана, а смежить веки или отвести глаза – сил и смелости не хватало. Да и откуда она возьмётся, смелость, когда тебя, непривычного к дракам, тебя, журналиста, надёжно защищенного Указом о свободе информации – сейчас едва не задушил сосед. Такой мирный ранее Сёма, такой безопасный внешне, в квадратных очочках, больше всего похожий на праздного щёголя – сейчас выглядел грозно.
В штатском соседе, как это бывает с домашними котами, таился хищник, в мгновение ока распускающий безжалостные когтищи и вонзающий в опрометчивого попугая или кенаря острые кинжалы клыков. Страх развязал Резникову язык, и спустя несколько минут из сбивчивого рассказа всё стало понятно. Киселёв убрал ладони с рук Богдана, распрямился, по-прежнему не отводя взора: