На пороге зимы

— Это же вьючные сёдла, — Такко стоял рядом — как раньше, как всегда. — Значит, дорога не везде проезжая для повозок. Где-то впереди лошадей распрягут и навьючат тюками, а телеги отправят назад. Поэтому и поклажа так увязана. Обычное дело на горных дорогах.

— Надо сказать Ардерику, — заторопился Верен.

— Да знает он наверняка. И уже что-то придумал. Гляди, переднюю лошадь распрягают.

Лошадь, освобождённая от хомута, беспокойно прядала ушами от незнакомых запахов и прикосновений. Четверо воинов отвязали два мешка и вытряхивали поклажу на соседние. Руки так и тянулись отрезать кусок от копчёного свиного окорока… По молчаливому кивку сотника мясо разделили на всех.

— Конягу-то для чего распрягали? — недоумевал Верен, грея свой кусок над факелом. Есть он отчего-то не спешил, хотя тело, разгорячённое схваткой, снова охватывало холодом и тёплое угощение было как нельзя вовремя.

Ардерик первым прожевал мясо и одобрительно кивнул:

— Хороша добыча! Такое не стыдно будет поставить на праздничный стол. — Затем повернулся к груде мертвецов и с недоброй улыбкой потянул из ножен меч. — На побережье тоже ждут угощения. Разве можно оставить их ни с чем?..

Лошадь, навьюченная мешками, где с жутким стуком бились друг о друга отрубленные головы охранников, скрылась в темноте леса, храпя и косясь на свою ношу. Остальных под уздцы повели к укреплениям. Людям Ардерика пришлось повозиться, разворачивая повозки на узкой прогалине, зато дальше лошадям не нужно было показывать дорогу — они сами шли на пустошь по знакомой тропе. На стене горели огни, и было легко держать путь на них по схваченной морозом земле.

— Разбирать будем завтра, — объявил Ардерик. — Сегодня все хорошо потрудились.

***

Верен ждал, что после ночной схватки будет спать до полудня. Однако звуки пробуждающегося лагеря разбудили его гораздо раньше. Каменная стена протопленной с вечера печи ещё не остыла — значит, проспал он не больше трёх часов. Верен на ощупь натянул тёплую рубаху и, ступая как можно тише, вышел на улицу.

До Зимнего Перелома оставалось три дня. Тьма подолгу не выпускала солнце из цепких лап, и оно выкатывалось на небо ближе к полудню, словно взлохмаченное в клочьях облаков. Сейчас лагерь заливала темнота. Она скрывала телеги, брошенные у конюшни под охраной (сторожили не от людей, а от собак и лесного зверья), постройки, шатры и почти законченную стену. Распятые на ней скелеты, дочиста обглоданные вороньём, напоминавшие о первой схватке, тоже не были видны. Только всё равно не выходило не думать о тех, кто остывал без погребения на лесной прогалине на радость её оголодавшим обитателям. В этот раз Ардерик не стал проверять, что за рубахи надеты на охранниках, и от этого на сердце было ещё тяжелее.

Бок и затылок обдало теплом. Из дома вышел Такко, сонно и недоумевающе посмотрел на Верена, но ни о чём не спросил — молча встал рядом и укрыл друга плащом.

Вдвоём под шерстяным полотнищем было тепло. В лагере всё ещё было темно и тихо; не звенели мечи, не стучали о мишени арбалетные болты, только на кухне топили печь и гремели посудой. Легко было представить, будто друзья стоят на крыльце трактира в одном из имперских городков, так похожих друг на друга, а не в недостроенной крепости на северном краю мира.

— Я иного ждал, — выговорил наконец Верен. — Думал, мы сойдёмся с настоящими воинами, с которыми не стыдно скрестить мечи. А мы? Грабим обозы! Режем скот! Дома бы узнали… Не за тем они мне на меч медяками собирали!

— Дома всё по-другому, — пожал плечами Такко.

— По-другому, да не всё. Я тут послушал местных, как они говорят про шерсть да про пастбища, что надо и за скотом присмотреть, и поля не забыть… места другие, а люди живут тем же, что наши. Я Ардерику слова не скажу, и ты не говори, а всё же чем дольше мы здесь, тем меньше мне это нравится. Всё равно как если бы в нашу деревню пришли… знаю, что пустое, а не думать не могу.

Такко промолчал, лишь придвинулся ближе — плащ был мал для двоих, и под распахнутые полы забирался холод. На сердце у Верена всё ещё скребли кошки, но хотя бы Такко был рядом, и от этого становилось чуть легче.

В первые дни после его приезда Верен и радовался другу, и не узнавал его. Сперва решил — повзрослел парень. Семнадцать лет, пора бы уже. Потом понял — скорее, оброс панцирем, замкнулся в себе. Верен не знал, как подступиться к этому новому, малознакомому человеку. Но дни шли, Такко постепенно оттаивал, и Верен списал всё на любовную историю, приключившуюся с другом в Эсхене. Он и сам порой не без сожаления вспоминал пышнотелую и работящую Кайсу, от которой всегда пахло хлебом и чем-то сладким. Правда, раньше за Такко не водилось таких крепких привязанностей… но, может, правда повзрослел?

— Назад всё равно не повернёшь, — проговорил Такко. — Или как думаешь?..

— Назад у меня и мыслей нет. Я сразу решил, что останусь при Ардерике, раз он согласился меня учить. Если я хорошо себя покажу и мы оба будем живы, в следующем году он возьмёт меня в оруженосцы, и… я мечтал об этом, так мечтал и до сих пор иногда не верю, что сбудется… Но я жду, что с берега придут достойные воины. А то вертел я так сражаться…

Верен замолчал — на язык просились совсем уж негодные слова.

— Те возчики хорошо дрались, а ты достойно отбивался, — тихо, но настойчиво убеждал Такко. — Я видел, и остальные тоже. Что толку теперь думать? Сам знаешь: приказ есть приказ.

— Вот как ты заговорил, — улыбнулся Верен. Досада постепенно отпускала; не забывалась, но обручи, стискивавшие сердце, потихоньку разжимались. — Про приказы вспомнил! Тебе самому что скажи, кроме как арбалеты чинить, — смотришь как жеребец, которому подвели овцу!

— Вовсе нет! — обиделся было Такко. Отвернулся, помолчал и улыбнулся неожиданно лукаво: — А знаешь… на овцу я бы, конечно, не полез, но вообще…

Перейти к животрепещущей во всех смыслах теме друзья не успели — дверь снова распахнулась. В проёме показался Ардерик — взъерошенный, хмурый, в распахнутой со сна рубахе, и сразу, без оговорок, обратился к Такко:

— Ты мне вот что скажи. Приказ приказом, а если я свою сотню завтра поведу на твои родные горы, как ты заговоришь?

— Да кому они нужны? — небрежно ответил Такко, но Верен почувствовал, как он напрягся.

— Как кому? Серебряные шахты императору точно в хозяйстве пригодятся, а там ещё что-нибудь найдём. Мы теперь знаем, как живут в горах. Перережь вам дороги, чтобы снизу не возили еду — и даже не придётся пачкать клинки. Сами придёте. И серебро, и луки свои прославленные к ногам положите, да с поклоном!

Верен растерянно всматривался в лицо Ардерика: испытывает или говорит всерьёз? Испытывает, наверняка, только слишком уж недобро смотрели его глаза, и слова хлестали без пощады. Такко вздрагивал мелкой дрожью от внезапной и незаслуженной обиды.

— Не будет этого, — выговорил он, глядя в землю.

— Значит, кровь тебе окажется ближе, чем приказ?

Такко молчал, не поднимая глаз. Верен стиснул под плащом его локоть и хотел уже сам ответить Ардерику, но не нашёлся, что сказать. Знал только, что, если эти двое сейчас разругаются всерьёз, он не будет знать, чью сторону занять.

Ардерик переводил хмурый взгляд с одного на другого и, наконец, криво улыбнулся:

— Ты прав. Проливать аранскую кровь Империя не станет. Проще дождаться, чтобы ваш молодняк сам явился. Я так понял, воспитание у вас там строгое, а в Империи хорошим стрелкам везде почёт, вино и девки. Не удивлюсь, если по протоптанной тобой дорожке скоро потянется столько народа, что хватит на отдельную сотню.

Такко не отвечал, а Верен не знал, что сказать, чтобы не сделать хуже.

— То, что ты не нашёлся с ответом — это хорошо, — продолжал сотник. — Не годится забывать дом и свою кровь. Значит, в тебе есть верность, а это, если разобраться, даже важнее меткой стрельбы. Стрелять можно выучиться, верности же не научишь.