На пороге зимы

— Куда полез?

У Такко к маркграфу был тот же вопрос. Всё пошло не по плану, и одна тьма знала, что теперь делать. Он резко обернулся — и мир померк.

Маркграф медленно заваливался на бок. Сквозь прижатые к рёбрам пальцы сочилась кровь. Такко рванулся к нему, дёрнул рубашку вверх, одновременно доставая платок — но Оллард неожиданно крепко перехватил запястье:

— Нет.

Такко тупо смотрел на багровое пятно, и мозаика складывалась жутко и безысходно.

— Зачем?.. — только и выговорил он.

— Умереть в бою… всегда мечтал…

Оллард бледнел на глазах; попытался повернуть голову, шевельнул рукой. Такко догадался, положил ему на грудь меч, и беззвучно ахнул, когда маркграф накрыл рукоять его ладонью.

— Если мне… суждено водить Дикую Охоту… буду ждать тебя на пустоши…

Мир распадался цветными пятнами, как призрачные всадники у Эсхенского замка. Горло жгло, не хватало воздуха. «Я приду», — хотел выговорить Такко, но не смог.

— Не торопись…

Последний рваный вдох, судорожная дрожь, движение губ — и маркграф Оллард ушёл за Грань с мечом в руке и именем дочери на устах.

Кто-то рванул Такко за плечо, рявкнул; кто-то другой обнял, отвёл в сторону, ощупал, не ранен ли. Взгляд выхватывал мёртвые тела, стрелы в щитах, кровь на мехах. Лёгкая победа, войскам не пришлось даже доставать мечи… Только досталась слишком дорогой ценой.

Порядок событий восстановили быстро. Едва расставшись с Такко, Оллард повернул по тропе вниз. По дороге скинул дублет и кольчугу, бросил лук и колчан и с одним мечом спустился в лагерь врагов. Верно, его не пристрелили на склоне только от удивления. А потом стало поздно — боялись задеть своих.

Чистое самоубийство. Продуманное, осознанное, очевидное.

Ради чего?

— Олларды всегда были себе на уме, — буркнул канцлер на третий час расспросов. — Ты не виноват.

— Ты не виноват, — сказал Ардерик, и было непривычно видеть на его лице сочувствие. — Будем честны, граф всегда был больше на том свете, чем на этом.

— Ты не виноват! — утешал Верен. — Ты сам мог погибнуть! Это я зря отпустил вас!

Только не винить себя всё равно не получалось. Не догадался. Не предвидел. Не уследил.

Снова на пустоши громоздились сосновые брёвна, укрытые знаменем поверх смолистых ветвей. Сколько раз Такко стоял у погребального костра плечом к плечу с маркграфом! Можно время считать по этим кострам. Сколько раз маркграф восхищался красотой обряда — и вот последний костёр в году сложили в его честь. Не будет зимних вылазок в горную хижину, новых чертежей и механизмов, не будет разговоров. Не воскреснет Эсхенский замок, и усыпальница больше не отворит двери, заплетённые шиповником и ежевикой.

По смолистым ветвям уже бежал огонь, окутывая тело белым дымом, когда Такко снова шагнул к погребальному ложу.

Ровно год он носил с собой белые лепестки — те, что подобрал близ Эсхенского замка в память об Агнет. Сейчас они лежали за пазухой, завёрнутые в тонкую ткань. Морщась и отворачиваясь от жара, Такко вытряхнул их в пламя. Отошёл, смаргивая навернувшиеся от дыма слёзы. Привычно, бессознательно обернулся — всё ли правильно сделал? — и отшатнулся, встретив за левым плечом пустоту.

***

Дым поднимался к небу, обещая лёгкий путь за Грань. Так говорили в народе. Элеонора выхватывала отдельные слова, которые не сразу складывались во фразы. Проститься с маркграфом пришло не меньше людей, чем на казнь Шейна. Особняком стояли лиамцы, дальше полоскались на ветру знамёна Северного Предела, Брусничной Гривы, Лосиной долины… Все спешили на праздник, а угодили на похороны. День Поминовения взял свою дань.

Согласно протоколу Ривелена, маркграф погиб в неравном бою. Достойный гражданин Империи, верный слуга Его Величества, герой Северной войны первым принял удар. Для особо пытливых составили ещё один протокол — об обострившейся нервной болезни. Это точно прекратит любые сплетни. Все знали, семейка Оллардов по осени сходила с ума, кто меньше, кто больше. К тому же, как раз минул год со смерти дочери. Бедняжка Агнет, все её любили. Безутешный отец так и не свыкся с горем.

Только Элеонору не устраивали эти ответы.

На локте сомкнулась крепкая схватка. Элеонора вздрогнула, подняла голову и встретилась взглядом с Тенриком.

— Мы похороним его как подобает, — насмешливо сказал он. — Не забывай, завтра праздник. Мы получим титул! Скорбь нынче неуместна, баронесса!

Элеонора дёрнулась, но Тенрик держал крепко. Обнял за талию, привлёк к себе с таким неприкрытым торжеством, что Элеонора ахнула от внезапной догадки:

— Это ты всё устроил! Ездил якобы по пастбищам, а сам собирал людей! Это ты, ты виноват!

— Радость моя, твой муж годен только пасти овец, — недобро ухмыльнулся Тенрик. — Это знают даже младенцы. Я лишь заглянул к семьям тех, кого вы убили в Бор-Линге, и сказал, что не оставлю их своей заботой. Кто знал, что братья и отцы погибших решат немного пострелять по укреплениям? И что граф потащится в горы мстить за жалкий сарай?

— Хорошо барон Эслинг бережёт мир на Севере, — процедила Элеонора. — Ты натравил их на укрепления, потому что ненавидишь Ардерика и хотел опозорить его перед канцлером и всеми, кто пришёл на праздник!

— Твой сотник позорит себя сам, равно как и ты. Дурной знак — начинать правление на крови, правда?

Он говорил мягко, вкрадчиво, подчёркнуто правильно, как всегда говорил с ней, Ардериком и другими южанами. Элеонора сжала зубы, борясь с соблазном пырнуть его ножом:

— Я тебе этого не забуду. Никогда.

Тьма скрыла пустошь и могилу из валунов. Ривелен согласился не забирать прах в столицу — упокоить последнего из Оллардов в родовой усыпальнице всё равно было некому. Элеонора прогнала из спальни служанок и села сама качать колыбель. Дверь в гостиную была заперта, но кресло под часами представлялось отчётливо. Теперь оно будет пустовать. Всегда.

Знала бы — не отпустила. Знала бы — выжгла непокорный Север, вырезала бы мятежников до человека. Теперь уже ничего не сделаешь. Впервые она была готова разделить власть — и осталась ни с чем. Слёзы текли по щекам, напитывали тонкую рубашку. Будущая маркграфиня Севера плакала, как девчонка, и не стыдилась слёз. Завтра она будет держаться, как подобает, но сегодня оплачет надежды, свои и чужие.

Завтра огласят титул, и она потребует более тщательного расследования. Сама допросит людей Ривелена и мальчишку-лучника. И пусть попробуют запретить! Элеонора единственная не поверила протоколам. Ведь было кое-что, о чём знала и помнила только она.

На излёте зимы Ардерик ушёл с войском на восток, а Тенрик, как всегда, уехал на пастбища. Служанки были особенно предупредительны к Элеоноре, ведь все в замке знали: она носит новую жизнь. Но она всё чаще бродила одна по притихшему замку и думала, думала, думала…

Для прогулки в восточную башню она выбрала закрытое платье из чёрного бархата. Юной Элеоноре наряд казался чопорным и строгим. Для нынешней был безупречен.

…Она отставила бокал точно на середину вышитой салфетки и сплела пальцы в замóк:

— Я многое посчитала, господин Оллард. В этом году Север принесёт короне одни убытки. Покрыть их можно, подняв налоги, что не понравится людям, или пополнив казну за счёт чужих богатств. Например, сослав их законного хозяина на войну с якобы дипломатическим поручением.

— Полагаете, император не ждёт моего возвращения?

— Будь император заинтересован в продолжении вашего рода, он навязал бы вам вторую жену и не выпустил из спальни, пока вы не исполнили бы свой долг.

Оллард отпил вина и усмехнулся:

— В таком случае я благодарен, что мне предложили всего лишь поездку на Север.

Элеонора снова разлила вино и не удержалась от колкости:

— Как вы пережили брачную ночь, маркграф?

— Превозмогал, — отозвался Оллард. В его глазах плясали озорные огни. — Вы пришли, чтобы обсудить мою супружескую жизнь? Уверен, ваша более красочна.