Шейх

Никита спрыгнул с последней ступеньки вагона на пустынном полустанке. В нос ударил характерный запах железной дороги: смесь, в которой присутствовал дым от угля, креозот, вонь жжёной резины тормозных колодок. Он огляделся по сторонам — один, никого больше. Здесь даже перрона не было, а поезда не стояли, а лишь притормаживали, чтобы остановиться на мгновение, если вдруг найдётся сумасшедший пассажир вроде него, желающий покинуть вагон.

Откидывая обесцвеченную чёлку назад, Никита провёл руками по растрёпанным волосам, пытаясь придать им видимость причёски, затем забросил на спину рюкзак и бодро зашагал по едва заметной тропе. Та вела от железнодорожного полотна через поле в сторону леса, видневшемуся на горизонте. За тем лесом находилась та самая заброшенная деревня, ставшая ему домом на целых полгода. Никита перезимовал в добротном доме, окружённый любовью и вниманием, чтобы весной исчезнуть и отправиться за границу подправлять лицо. Эти места он изучил хорошо в своё время, делать-то всё равно особо было нечего.

Никита все ещё опасался приезжать сюда, за тридевять земель, но и не мог отправить вместо себя кого-нибудь другого, совершенно случайного человека, чтобы тот решил за него все дела, которые оставались у него в этом медвежьем углу. Во-первых, письмо, пришедшее на его абонентский ящик в одном из почтовых отделений Москвы и принёсшее сообщение о смерти приютившей его два года назад женщины, не электронное, как обычно, в последнее время, а самое настоящее, с маркой и штемпелем, его сильно взволновало. Он этот адрес никому не давал — ему могла написать только сама «мама Маша», лишь она знала, куда слать просьбы о помощи.

А во-вторых, в том письме неизвестный сообщил о смерти мамы Маши, а также о небольшом наследстве в виде дома в заброшенной деревне и шкатулки с дневником, хранящихся в нём. Никита поначалу даже не поверил, решил, это люди Алла Фа придумали каверзу, чтобы заманить его в ловушку. Но потом любопытство все же взяло верх над доводами разума, к тому же времени прошло довольно много. Не сидят же они два года на болотах, поджидая его?

И Никита, наплевав на осторожность, решился на эту поездку.

Опять же надо было навестить могилку мамы Маши. Она невероятно много для него сделала, как никакая другая женщина в его жизни, да и забрать «наследство», оставшееся от неё. Жалко, что дом придётся заколотить досками, ничего другого в голову не приходило. Покупателя на дом всё равно не найти. Кто согласиться поселиться в деревне, где нет ни одного жилого дома? Если только какой-нибудь сумасшедший отшельник. Без мамы Маши дом быстро придёт в упадок.

По-другому Никита никогда не называл ту женщину, которая на полгода стала ему настоящей матерью. А он на это же время заменил ей давно умершего сына. Мама Маша продолжала считать своего мальчика по-прежнему живым — парень утонул, тело не нашли, вот и решила для себя женщина, что сын просто куда-то уехал, надолго и далеко, откуда письма не приходят. Да и какие письма? Почта в деревне давно не работала.

Ради вдруг объявившегося живым сына в лице Никиты мама Маша вскрыла даже заколоченное досками крест-накрест правление, где в лихие девяностые работала и паспортистом, и председателем, и техничкой — одна во всех лицах, и выписала Никите задним числом новый паспорт. Она берегла для своего мальчика незаполненный бланк — остальные сдала, когда в деревне, кроме неё да двух стариков, никого не осталось. Кому менять паспорта-то?..

Конечно, можно было приплыть до деревни по реке в лодке, например. Тогда пробираться до места по лесу пришлось бы километров шесть-семь. Может, меньше, может, больше, Никита не засекал, пока брёл по трясине, стараясь запутать следы.

Они попытались поначалу идти с Оленькой. Но не получилось — та была босая, потеряла туфли в реке, во-первых, а, во-вторых, у неё сильно кружилась голова после падения с яхты и удара о воду. Впрочем, вряд ли в туфлях на каблуках, даже если бы они не слетели с её ног, смогла бы далеко уйти по болотам. А нести её Никита не мог, у него сумка с деньгами весила лишь немного меньше Оленьки.

После недолгих мытарств по болоту они с ней вернулись снова к реке. Никита посадил в лодку девушку и вывез на фарватер, чтобы её нашли в этом глухом месте как можно скорее.

Тогда Никита нисколько не опасался, что Оленька расскажет о нём кому-то. Наоборот, пусть знают, что он жив-здоров — не страшно. Наоборот, пусть его боятся. Девушка не смогла бы указать точное место, где они расстались. А если и запомнила, то всё равно не имела никакого представления, куда он подался. Он и сам этого не знал тогда.

На ту заброшенную деревню Никита набрел случайно — никакой навигатор не показывал ни её, ни дороги, ведущие к ней. Постучался в один из трёх, как выяснилось позже, жилых домов. Его и приютили на долгие полгода. Так надо было. Его должны были искать, следить и за железкой, и за аэропортами. А с огромной суммой в сумке добираться автостопом до Москвы, куда отправил на свой а/я документы, а том числе и заграничный паспорт на имя Хвостова Виталия, теперь уже абсолютно бесполезный, сам побоялся. А теперь вот возвращался сюда…

Пришлось, в конце концов, отказаться от автомобиля и остановить свой выбор все же на железной дороге и поезде, который останавливался на минуту на полустанке, не имеющем даже официального названия, а всего лишь ОП такой-то километр.

Никита сменил свой стильный костюм бизнесмена на джинсы с футболкой и безрукавкой с множеством карманов, в которые рассовал деньги, кредитные карты, телефон и документы, сунул в рюкзак к привычной бутылке коньяка пару сменного белья, решив, что он собрался для путешествия в глубинку России. Потом подумал и добавил к неизменному коньяку банку сгущёнки и банку говяжьей тушёнки на тот случай, если в деревне придётся задержаться дольше, чем на один день — вряд ли там теперь кто-нибудь жил, мама Маша оставалась последней.