Самоубийство Земли

Человек, который назвался Александром Сергеевичем Пушкиным, был не то чтобы похож на Хозяина, а, казалось, это сам Хозяин и есть. Если бы не иная форма бороды, делающая лицо не величественным, как у Хозяина, а наоборот — юношески-свойским, если бы не эта, подчеркнуто нагловатая манера держаться, если бы не голос — молодой и резкий, если бы, наконец, не безусловная разница в возрасте, если бы не все это вместе плюс очевидность того факта, что человек не в состоянии перевоплотиться с такой скоростью, — Андреев бы твердо решил, что перед ним — Хозяин.

— Итак, быстренько-быстренько, времени зря не тратим. Какие у нас проблемы? — спросил Пушкин и даже подпрыгнул на стуле от нетерпения и в ладони ударил.

«Интересный какой вопрос, — подумал Андреев. — Вот взять прямо сейчас и начать на него честно отвечать, только не этому придурку, конечно, а себе самому. Но ведь как начнешь во всем копаться — с ума сойдешь, наверное».

— Ну так что: молчать будем или разговаривать? Струхнул, что ли, парень? — Пушкин хихикнул. — Ты лишнего не говори — не на митинге, ты определи только: тебе когда надо — сегодня, через год, через десять или ты подальше глядишь?

— Что? — не понял Андреев.

— Ты сам-то пишешь? Ручечкой по бумажечке водишь? Закорючечки всякие получаются на бумажке — буковками обзываются. Вот я тебя и спрашиваю открыто и нелицеприятно — как и положено нынче — тебе когда надо, чтобы закорючки эти великими сочли: сегодня, через год, через десять или глядишь на подальше?

— Вы что же, серьезно, прямо сейчас, здесь, сразу можете мне сказать, как всего этого достичь? — растерянно спросил Андреев.

На что Александр Сергеевич Пушкин захохотал. Смеялся он долго, с приятностью. Смех у него получался увесистый, объемный, рвущийся наружу будто из самых глубин естества.

Андреев, раздавленный смехом, затих в кресле.

Отсмеявшись и смахнув слезы с глаз, Александр Сергеевич сказал:

— Смешные вы люди… все-таки… а писатели… вообще… Я просто не могу… — Остатки смеха забулькали по комнате и растворились в тишине. — Ты, парень, пойми такую простую штуку: люди ведь — до жути слабые существа и потому всегда уповают на всякие сверхъестественные силы: на волю случая, на судьбу и подобную дребедень. Почему вы всей этой фигне верите? Потому что объяснить не можете. Люди всегда верят в то, что необъяснимо. В объяснимое — чего верить? Его надо принимать как есть и все дела. А это не так интересно. Что ж вы в систему совсем не верите? — неожиданно спросил Александр Сергеевич.

— В какую? — не понял Андреев.

— В какую, в какую… А в какую верите? — Пушкин хмыкнул. — Систему, по которой мир построен, я в виду имею. Дом — и тот по системе строится, а мир, думаешь, — по законам сверхъестественной случайности и непредсказуемости судьбы? Запомни, парень: люди просто забыли, что все в этой жизни подчиняется строгой логике и абсолютно все можно вычислить. Врубился? Или повторим, как в школе?

Андреев почувствовал, как разрастается внутри, поднимается и вот-вот ударит в голову и разольется по мозгу столб раздражения, и чтобы этого не случилось (а тогда черт знает что может произойти) — Андреев решил не отвечать на вопрос, а молча выслушать все, что скажет этот нервный тип, для смеха назвавшийся именем великого поэта.

— То-то же, по-своему расценил молчание Андреева Пушкин. — Тебе наш Хозяин про дар стрелы вещал? Ну так вот. Твоя задача в свете изложенного какова? Твоя задача такова: прислушаться к себе и понять, какой тебе славы охота: на сегодня, на завтра, на пять, на десять лет?

Пушкин замолчал.

И Андреев молчал, борясь с раздражением.

Тогда Александр Сергеевич поднялся из-за стола, подошел к полкам, наугад — как показалось Андрееву — достал папку и, развязывая тесемочки, начал говорить:

— Чувствую, без подсказки не обойдешься, — он мельком глянул в папочку. — Вот, гляди, сюжет — класс: лет десять будет шлягером, ну, может, пятнадцать, на дальше — не гарантирую. История, значит, такая: один мужик заболел СПИДом. Уже здорово. Тут на листочке есть вкратце история заболевания — нормально будет. Ну и, значит, решил этот мужик людям мстить посредством их заражения, наплевав на уголовный кодекс. Сначала бабам мстил — список персонажей, с судьбами и прочим, как ты понимаешь, прилагается. Это было как бы путешествие по бабам со СПИДом в руках… Не совсем, правда, в руках, но не суть. Представляешь, чтиво? А потом чего с этим подонком началось? Он врубился, гад, что ведь можно и мужикам посредством баб за все отплатить. Ну и началось такое! Граф Монте-Кристо — детская сказка, веселая история в сравнении с этим. Тут уже вкратце все написано. Ну? Не вижу улыбки на твоем очаровательном лице и поднятых в восторге рук. Не нравится, что ли?

Андреев молчал.

— Странный ты какой, — вздохнул Пушкин. — Любую часть тела на отсечение даю — вся страна зачитывалась бы.

Пушкин подержал папку на руке, будто проверяя ее вес, но ставить на место не стал, а бросил на стол.

И чем дальше говорил он с Андреевым — тем выше становилась куча папок на столе.

— А вот еще — кайф! — голосом истинного кооперативщика взывал Пушкин, рассматривая содержание очередной папки. — Про тюрьму, чернуха с лирическим отливом.

— Про тридцать седьмой год, что ли? — спросил Андреев, чтобы отвлечь свое раздражение. Но оно не отвлекалось.

— Ты, парень, все-таки реши: тебе на завтра, на пять лет вперед или все-таки на побольше? На пять лет — про 37-й еще сгодится, дальше с популярностью на этом сложней будет. Я тебе про современную тюрьму предлагаю, дурачок, знаешь, какой там кошмар творится! Сейчас уже про это можно писать. — Пушкин вздохнул так тяжело, как будто сам прошел через все тюремные беды. А потом он сделал широкий жест рукой. — Видишь — полки. Да-да, вот эти самые. На них — то, о чем еще вчера было запрещено писать, а сегодня — пожалуйста. Вот эти, видишь, папочки? В них то, о чем сегодня писать нельзя, но завтра уже будет можно.

— Но ведь это все только сюжеты, разработки, наметки характеров. — Андреев изо всех сил старался сохранять спокойствие. — Ведь все это еще надо написать. Вы же не станете отрицать, что в литературе существует язык, стиль, манера писателя, а их, между прочим, из папочки не вытащишь.

— Язык? Стиль? — горестно повторил Александр Сергеевич и посмотрел на Андреева серьезно и печально. — О чем ты, парень? Кто об этом сейчас помнит? Кого это сегодня волнует? Перестань! Если мечтаешь о популярности — к чему тебе все эти сложности?

— Ну а если придет к вам абсолютно бездарный человек, — не сдавался Андреев, — который двух слов связать не может, вы и ему, что ли, возьметесь помогать?

Бороду Александра Сергеевича рассекла вполне добродушная улыбка. Она была столь неожиданна и приятна — словно огонек такси в ночи, — что Андреев почувствовал, как столб раздражения начинает будто рассасываться и в душу влетает успокоение.

— Во-первых, мы — кооператив широкого профиля. На писаках, вроде тебя, мы бы разорились, — улыбаясь, сказал Пушкин. — А во-вторых, совсем бездарные наш кооператив просто не замечают. Проходят мимо — будто его и нет. Мы ведь для чего? Мы душевное спокойствие людям даем, а бездарный — он всегда спокоен душевно. Таланта нет, чего волноваться-то? Так что, если ты нас заметил, — считай, еще не все потеряно. Хозяйничай в своей судьбе, на то и человек! — Пушкин достал очередную папку, полистал и бросил перед Андреевым. — Это из завтрашнего дня. Из того, о чем сегодня еще не очень можно. Про гомосексуалистов, роман про то, как в нашей армии из нормальных ребят голубых делают. Иногда. Вещь убойной силы. Об этом говорят уже, но пока робко. — Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. — Любовь, проститутки… Это уже проехали. Что еще есть? Вот толстые папки стоят, видишь? Это историческая тема. Тут, правда, есть одна трудность: не совсем ясно пока, что из этого можно уже сегодня, а на что только завтра разрешение поступит. С документами историческими — тоже проблема, даже нам не все удается собрать.