Самоубийство Земли

Андрей Максимов

САМОУБИЙСТВО ЗЕМЛИ

Повести и рассказы

СТРАХОПРОИЗВОДИТЕЛЬ

Дверной звонок истерично захохотал.

Я подошел к двери сбоку, в глазок смотреть не стал — опасно, могут и выстрелить.

— Кто? — спросил я, тщетно пытаясь придать голосу уверенность.

— Сторожа вызывали? — спросили с другой стороны двери.

— Пароль?

Паролем служила фамилия заказчика. Услышав свою фамилию, начал открывать дверь. У меня было пять замков, причем три из них открывались только изнутри.

На пороге стоял весьма молодой человек довольно приятной и, что меня особенно удивило, интеллигентной наружности. Узкие плечи и высокий лоб как-то плохо гармонировали с его профессией. Впрочем, кто их разберет, сторожей? Профессия — новая.

Переступив порог и с профессиональной быстротой закрыв все замки, он неожиданно спросил:

— Вы общительный?

Увидев мой недоуменный взгляд, разъяснил:

— Могу всю ночь в отдельной комнате просидеть. Или на кухне. Можем пообщаться. Как хотите. Большинство предпочитает беседу, но, конечно, бывают и исключения.

— Я всегда был из большинства, — буркнул я, и мы пошли на кухню.

Зажмуренный глаз солнца еще не совсем скрылся за горизонтом и этот ленивый солнечный взгляд окрашивал мир в спокойные мягкие тона.

Картошка, которую я сварил к его приходу, хоть и из последних сил, но еще дымилась пока. Запотевшая водка обещала новые впечатления.

Я подумал, что, пожалуй, впервые за последнее время чувствую себя уютно в своем доме: страха нет.

— За знакомство!

Мы чокнулись. Он выпил и стал судорожно закусывать.

— Ну и о чем предпочитаете разговаривать? — спросил он.

— А о чем говорят в таких случаях? — спросил я, потому что, действительно, не знал, о чем в таких случаях говорят.

— О разном… — Он откинулся и начал ковырять спичкой в зубе. — Видите ли, паника поселилась в нашем городе довольно давно, и люди в общем привыкли к ней. Но периодически страх вырывается из-под контроля души, и тогда человек уверывает, что именно сегодня придут некие страшные люди и уничтожат именно его. Тогда он звонит нам. Мы приходим. Наш кооператив, собственно, для того и создан, чтобы приходить, когда нам звонят… Ну вот…

— А потом что?

— А что — потом? Говорим. Потом уходим. Все.

Выпили еще.

— А вы не больно-то общительный, — вздохнул сторож. — Вообще, те, кто нам звонит, — все такие.

— Это взаимосвязано, — попытался я оправдаться. — Необщительные, одинокие люди — они-то чаще всего и подвержены страху.

— Страху подвержены все. Я скажу вам больше: страх — главная действующая сила нашей жизни. Почему человек влюбляется? Потому что боится остаться в одиночестве. Почему пишет книги, завоевывает страны, поет дурацкие песни на эстраде? Потому что боится остаться незамеченным. Жрет — потому что боится умереть с голоду. Худеет и садится на диету — потому что боится стать некрасивым и значит — одиноким. Пьет, боясь умереть от жажды. Лечится от алкоголизма, боясь выпасть из жизни раньше времени. И так далее. И далее.

— Так все люди — трусы? — удивился я.

Он не ответил, а почему-то сам спросил:

— Спите, небось, плохо в последнее время? Нервничаете, дергаетесь?..

— Сплю я неважно, — согласился я. — Все думаю, глядя в потолок, все понять пытаюсь: как же это они нас так здорово запугали?

Он снова никак не отреагировал.

— Давай выпьем «на ты», — предложил я.

— Давай, — согласился он. Водка, цокая, разлилась по рюмкам. — Нам это не возбраняется. Мы обязаны делать все, чтобы не нервировать клиента.

Выпили. Помолчали.

За окном наступало то дьявольское время суток между днем и ночью, когда в природе все теряет четкие очертания, свет уже недостаточно светел, а темень еще недостаточно темна, и от этого становится как-то не по себе. В такое время суток я всегда зашториваю окна.

— Расскажи чего-нибудь, — попросил я.

— У сторожей всегда есть несколько историй про запас, — улыбнулся он. — Могу анекдоты травить. Могу про любовь. Могу про эротику с показом диапозитивов.

— А про страх можешь? — спросил я.

В этом был особый, почти детский «кайф» — сидеть у себя дома под надежной охраной (интеллигент-то он, может, и интеллигент, а пистолет наверняка в кармане носит) и слушать ужасные истории. Так дети очень любят слушать «страшилки», зная, что им ничего не грозит.

— Могу и про страх. — Он налил, выпил. — Если не испугаешься. Итак, слушай.

Значит, так. Представь себе: жил-был художник один… В самом прямом смысле слова — художник. Картины писал. Точнее — портреты. Его звали… Не важно. Назовем Художник для простоты. Про внешность его опущу — не важно. Теперь про возраст. Тоже, конечно, не важно, но все-таки… Он был еще достаточно молод, дабы ощущать в себе силы перевернуть мир, но уже достаточно опытен, дабы представлять, что это сделать невозможно. То есть ему было где-то около сорока.

Теперь про его жизнь. Вкратце. Жил он весьма благополучно. Квартира, мастерская, деньги — все нормально. И, как всякий настоящий художник, старался на жизнь особого внимания не обращать. На быт. То есть жил как бы для работы. Писал по двадцать пять часов в сутки. Фанатик, короче. Художник.

Ну а когда он все-таки уставал, то развлекался, как все художники во все времена: пил вино, сидел с друзьями, лежал с бабами.

Однажды, впрочем, он влюбился, женился и быстро привык к семейной жизни: привык к хрустящим рубашкам, горячему ужину и вкусному завтраку.

Дом, работа, жена в доме, вдохновение на работе — казалось, что этого вполне достаточно для счастья, а вся заоконная жизнь была совершенно лишней и ненужной.

Вот тут-то, собственно, история и начинается…

Рассказ сторожа действовал на меня завораживающе. И когда он прервался, чтобы положить себе картошки и налить водки, я вдруг понял, как давно ни с кем не разговаривал — вот так, безо всякого определенного смысла, безо всякой цели. Просто так.

— Что же было дальше? — спросил я, чтобы выказать свою заинтересованность.

— Как и полагается в подобных историях, в тот день ничто не предвещало печали. Художник возвращался домой раньше обычного — он только что закончил писать очередной портрет, настроение у него было отменное, он был абсолютно уверен, что нет на свете ничего такого, что могло бы окрасить его жизнь в мрачные тона.

Собственные мысли и мечты всегда интересовали художника куда больше, чем окружающая действительность. Он шел, не глядя по сторонам, и вдруг понял, что дальше идти не может.

Площадь запрудила демонстрация. Что именно демонстрировали собравшиеся — совершенно не важно. Художника поразили не лозунги — он их не видел, не выкрики толпы — он их не слышал. Художника поразили лица, на которых он увидел неописуемую и не воспроизводимую на холсте смесь отчаянной решимости идти на штурм чего угодно, абсолютного непонимания, куда именно следует идти, и какого-то, почти карнавального, восторга.

Работая локтями, он попытался прорваться сквозь потную кричащую толпу, но вскоре понял, что потерял направление. Ему стало не по себе: глупо спрашивать дорогу у людей, которые вышли на демонстрацию.

И, вместо того, чтобы пытаться пробить эту толпу и выйти на какую-нибудь, пусть и далекую от дома, но прямую дорогу, Художник начал размышлять над тем, что когда людей много, их количество перерастает в какое-то совершенно иное качество, они перестают быть людьми, ибо толпа — это совершенно самостоятельный, живой организм, существующий по собственным, неподвластным разуму, законам. Ведь любой из этого скопления рук и ног, может ударить его, смять, растоптать, причем, просто так, безо всякой причины, походя. Даже хороший человек, оставаясь при этом хорошим человеком, может растоптать того, кто попадется ему под ноги просто потому, что тот попался ему под ноги.