Если бы

– Пуговицы… – Лина сморгнула. – Ты не в Эл-Эй?

– Да, мэм, и чёртов токийский небоскрёб напротив, светит мне в глаз, мешая уснуть на чёртовом матрасе, подозреваю из деревянных палочек.

– Турне! – вспомнила Лина.

Берри что-то неразборчиво пробормотал и вновь закашлялся.

– Когда возвращаешься?

– Это допрос? Чего ты хочешь?

– Крис, я не хочу говорить по телефону.

– Давай говори, – приказал Берри.

– Я… – она запнулась.

– Ну? – его голос стал злым. – Только, не будь идиоткой и не рассказывай о сказочной беременности.

– О!.. Нет! Конечно, нет, – опешила Лина, сглотнув тугой комок. – Просто… я замуж выхожу.

– Дерьмо! – расхохотался, Берри. – Это все? Ну, валяй лягушка, пришлю тебе в подарок шампанского. Ящик. Уверен, ты предпочитаешь Кристалл.

Лина посмотрела на вцепившиеся в телефон напряжённые пальцы с белыми костяшками: так сжимали бездушный металл, словно держали жизнь. Она вздохнула и очень медленно расслабила руку. Вот и все, это не сложно.

– Пока, Крис.

Глава 18

Сумбурные дни наталкивались один на другой.

Организация выставки «Лица» заняла весну и лето. Открытие в Нью-Йорке новой галереи, с одноименным названием, широко освещалось в прессе. С первой минуты анонсирования экспозиции, Лина получала по почте и на электронный ящик сотни писем от муниципальных служащих, критиков и экспертов. Они советовали, как лучше организовать мероприятие, как преподнести и сгладить отторжение общества к персоне художника, которое непременно последует. И неизменное резюме: отказаться от проведения на ближайшие пару лет, так как, её работы не искусство, а публицистика, которую лучше освещать чёрно-белыми фотографиями. Приближаясь к цели, Лина понимала – эта её первая и последняя персональная выставка.

Душным сентябрьским утром журналисты и репортёры заняли подходы к металлическим дверям полуподвального помещения, напротив отеля "Пенсильвания", затруднив проезд по ЗЗ восточной улице в Мидтауне.

Лина стояла посреди узкого зала, наполненного бормотанием Свалки и тяжёлым напором музыки. Аудио сопровождение было подарком Берри, а точнее коммерческим участием его лейбла в мероприятии, отметившим вниманием громкий проект. В том, что композитор органной симфонии – Кристофер, Лина не сомневалась. Сомневалась, только, что Берри видел хоть одну картину, когда создавал её. Но попадание в тему, казалось сверхъестественным: сосредоточенный траурно-триумфальный марш с точностью метронома полосовал на части, оставляя в душе свежие рубцы, такие же болезненные, как и ожоги от живых глаз Майкла-Ребекки, что глядели с рекламных афиш и обложек каталога экспозиции.

Из двенадцати посвящённых Майку полотен, только для одной он позировал обнажённым: съёжился от холода на ободранном табурете, зажимая костлявыми пальцами неизменную сигарету. Болезненно тонкая кожа, покрытая незаживающими синяками, узкие плечи, выпирающие ребра и неразвитая мускулатура... казалось, бесполый образ никак не решит, чего в нем больше – мужчины или женщины. Окутанные дымкой тонкие черты, в обрамлении светлого нимба волос, принадлежали бестелесному обитателю третьего неба. Драматичный женственный абрис пиар агенты сделали визитной карточкой галереи.

Вежливо улыбаясь, Лина держала голову высоко и следила за прижатыми к бокам локтями, скрывая дрожь. Корреспонденты, обозреватели и блогеры задавали бесконечные вопросы. Вокруг лица горело безумное количество осветительных ламп. Нестерпимо пылали щеки. Вспышки камер целились в мозг, словно хотели добраться до тайных уголков и высветить обличающую правду. Она не знала, сколько потребуется стоять, словно прикованной к позорному столбу, но держала глаза широко открытыми и говорила только о картинах, как учил тренер по коммуникациям. Перед пожатием очередной руки, Лина незаметно вытирала влажную ладонь о брюки, борясь с желанием глубоко вдохнуть разогретый спёртый воздух.

Неожиданно живая масса откатила и переместилась во второй зал, где мнительная женщина лишилась чувств. Люди окружили несчастную, пытаясь привести в сознание. В фойе образовалась давка. Скопление любопытных заблокировало проход. Кто-то разбил стеклянную витрину. До приезда скорой помощи, начальник охраны ограничил количество посетителей: металлическую дверь заперли, открывая только на выход. Десятки ньюйоркцев, простоявших в очереди не один час, разъярились: они пытались проникнуть внутрь и требовали вернуть потраченные на билеты деньги. Полицейские сирены одновременно с медиками и пожарными, вызванными обеспокоенными жильцами соседних домов, оглушили прилегающие кварталы визгом. Спустя два часа после открытия, выставка «Лица» досрочно закрылась.

Гора критики обрушилась Лине на голову уже утром. В просторном гостиничном номере, превращённом в штаб, она сидела за столом и слушала агента по связям с общественностью, сухопарую темнокожую американку со стальным взглядом. Внимая терзающим словам, Лина делала заметки в блокноте, не разделяя хорошего настроения Трины, с упоением перечисляющей обвинения в жестокости, безвкусице, бездарности, неумении работать с цветом и отсутствием представлений об элементарном построении композиции, сыпавшимися из новостных источников, как из пресловутого рога. Об этом не писал и не говорил только ленивый. Лине сложно было радоваться свежим газетам, интернет изданиям и блогам. Все в один голос трубили об убожестве экспозиции, неуклюжести и корявости художницы, её излишней сентиментальности и грубой игрой на чувствах, когда нельзя поразить талантом или идеей. Арт-сообщества заявляли об убогом дизайнерском оформлении, о том, что музыкальный ряд давит на психику, а нарушение стандартов расстояния осмотра производит непредсказуемый эффект: картины слишком живы, пропорционально не достоверны – их невозможно созерцать. Не отнимая телефон от уха, Трина улыбалась крепкими белыми зубами и непрестанно повторяла "хорошо", успевая диктовать ассистентке информационный пресс-релиз для отправки в Ассошиэйтед Пресс.