Страница 6 из 30
Единственная отрада -- когда меня провожают к морю. Я могу сидеть здесь часами, не замечая нещадного солнечного жара, острых камней и раскаленного песка. Иногда, когда меня усаживают на песок и можно выпрямить ноги, чтобы кромка воды щекотала пятки, я кожей чувствую движение тонких лапок крабов, перекатывающих камешки. А иногда -- шелест песчинок за спиной, когда ветер ососбенно силен.
Но уже почти неделю ничего этого нельзя. Небо прорвало печалью. Она укрыла город и дома, шуршит на пальмовых листьях упругими дождевыми струнами, мажет землю мокрой пленкой и очерчивает дороги быстыми ручьями, мчащимися к низинам. Как бы мне хотелось на все это посмотреть.
Но мир остается невидим. Смешно. Раньше, когда устала сопротивляться, я смирилась и хотела, чтобы меня оставили в покое. Мечтала отстроить вокруг раковину, -- панцырь, сквозь который никто не смог бы ко мне пробиться. Теперь у меня есть эта защита, но я, как заведеная, умоляю выпустить меня наружу.
После аварии исчезло зрение, почти отсутствует слух и ощущения стали едва уловимы. Я даже боли не чувствую, когда в вену вводится игла или капельницы часами меряют лекарство. Иногда после лекарства глаза вспыхивают яркими проблесками и мне даже кажется, что я успеваю разглядеть стены с грязно-зеленой краской, облущенный потолок с плешивой штукатуркой, зарешетченные окна и старую кровать с грязным матрацем. Совсем, как дома. В обычной бюджетной лечебнице.
И почему мне кажется, что все это реально?! Я давно пересекла бедность и ни в чем не нуждаюсь. Когда ушла от вас, найдя повод в мимолетной любви, то бросила все к чертовой матери. Сорвалась. Уехала в Киев, который просто обязана была покорить. Я зубами выгрызала себе путь наверх, не спала ночами, душилась слезами и постоянно твердила, что я выдержу, не сорвусь, не останусь такой, какой была.
Я не осталась. Выучила еще два языка, устроилась в турфирму и к двадцати трем повидала полмира. Я скопила денег, сделала пластику о которой мечтала. Смазала, наконец, эти проклятущие не русские глаза и аляповатый нос, закачала силикон в грудь, нашла состоятельного мужчину. У нас было только несколько встреч, потом все стерла авария.
Говорил ты мне: "Не гоняй, дочь, без памяти, будь осторожна". Не слушала. Сорвалась. И ветер тогда так обжигал лицо. Шлем я одела по привычке.
Чем сильней набирал обороты мотор, тем гуще становился воздух. Гуще и острее. Я подняла стекло, оставив очки. Прекрасно видела, что еду прямо на фуру. Она увернулась. Впереди сталась только бетонная стена с алым граффити, удар, от которого потемнело в глазах, и кототкая бесконечность.
Я все хочу спросить у врачей, как оказалась здесь и кто обо мне позаботился. Но каждый раз забываю. Или не могу. Однажды я попыталась заговорить, но вместо звука изо рта вырвалось невнятное бормотание. Оставаясь наедине, я пытаюсь проговаривать слова вслух, но ничего не могу разобрать. Может, лишившись слуха, я повредила и связки? Или все это исчезло, исключая друг друга?
Мои просветления не могут быть правдой. Я чувствую заботу и участие (наши врачи в большинтсве своем такого дать не могут), а по утрам сладко пахнет сдоба и горячий кофе. Вкуса я все равно не чувствую, зато отчетливо различаю ароматы и воспринимаю их как замену кулинарному удовольствию. Иногда мне что-то читают и по тону голоса я догадываюсь, что рядом находится хороший человек. Мне хочется рассмотреть его лицо, но я даже не могу различить, кто это, -- мужчина или женщина. Чудо, что однажды мне, кажется, удалось увидеть своего врача, и теперь память о ее лице остается в моем сознании, как ниточка, которая подводит к реальности.
Я злюсь. Мне в моем мире одиноко. Я вырваться хочу и не могу. И ты больше никогда ко мне не приедешь, и не заберешь.
Помню, как я внутренне радовалась, когда с тобой это произошло. Ты и раньше настойчиво говорил, что все случится именно так, но тогда слова не воспринимались всерьез. Они звучали пафосно, наиграно. Им никто не верил. Мы все считали, что ты давишь на жалость, чтобы выбить слезу и удобнее было манипулировать. У тебя получалось. Как и унизить, и оскорбить. Раньше. Когда я не могла защититься. Я все хотела вычеркнуть тебя из жизни и не могла. Слишком много тогда было хорошего, и достаточно ярких и теплых воспоминаний, которые нас связывали. Мы же все-таки родные.
Когда мне позвонили, чтобы сообщить, что ты повесился, серце сначала замерло, воспринимая чужеродные слова, поставленные в одно предложение с твоим именем. А потом вдруг затарахтело быстро-быстро, словно хотело умчаться прочь. Или наоборот -- догнать?! На короткие минуты я испытала возбуждение и непонимание. Мгновение эйфории захватило. Шок сменился удивлением. Потом гордостью, что ты все-таки добился, смог, не обманул. А под конец захлестнула растерянность.
Уже потом, когда пришло окончательное принятие и осознание, мне вдруг стало не по себе. Я вспомнила, как ты с утра звонил мне. И накануне тоже. Я не поднимала трубку, боясь, что ты напился и начнешь нести очередной несусветный бред. Мне хотелось отгородиться от тебя стеной, закрыться так плотно, чтобы никто из вас никогда ко мне не проник.
Я пожалела об этом решении спустя год. И вот уже семь лет корю себя, пытаюсь угадать, что же ты хотел сказать мне напоследок, чего лишил. Эта недосказанность отравляет изнутри. И до конца дней я буду только гадать, что же такого тебе хотелось оставить мне напоследок?
Последние наши годы были непростыми. Мы не понимали и не слышали друг друга. Потом недовольство обросло раздражением, облачилось в ненависть. Я хотела вычеркнуть вас всех из памяти, вырвать все воспоминания о прошлом, уничтожить, забыть, что вы существовали.