Счастливчики (ЛП)

Эллисон начала было отвечать:

— Я не знаю, — но прежде чем она успела договорить, раздался тихий стук в дверь.

— Входите, — сказала Тора. Это был Роланд. Он стоял, как обычно, прямо на пороге, не то входя, не то выходя. Его челюсть была напряжена, а губы сжаты.

— Что случилось? — спросила Тора.

— Пора, — сказал Роланд. — Если мы собираемся сделать это сегодня, то нужно идти прямо сейчас. Солнце почти зашло, и по прогнозу завтра температура понизится.

Тора поднялась с кровати.

— Ага, — сказала она. — Я позову Дикона. Ты ведь с нами, верно? — спросила Тора у Эллисон.

— Зачем? — спросила Эллисон.

— Прах, — сказал Роланд. — Ты пойдешь с нами развеять его?

Этот мужчина пытался убить ее, и теперь его бренные останки стояли в урнах в комнате-солярии. Пора опустошить урны. Пора отпустить все это раз и навсегда.

— Да, — сказала Эллисон. — Я иду.

Глава 29

Эллисон спустилась вниз с Роландом в комнату-солярий, чтобы подождать остальных. Они не разговаривали, но прижались друг к другу. Эллисон опиралась на Роланда, а он на нее. Возможно, они могли бы продержаться еще немного.

Дикон присоединился к ним, и вскоре появилась Тора, держа в руках что-то красное.

— Это еще что такое? — спросил Роланд.

— Я знаю, что это глупо, но я думала, папе это понравится, — сказала Тора. Она показала красные толстовки с капюшоном.

— Что? Ни за что, — засмеялся Дикон. — Он заставлял нас носить красное на пляже, чтобы было легче нас заметить. Он был таким занудой. Надеюсь, это мой размер.

— Я получила их вчера, — сказала Тора. — Размер твой.

Дикон натянул толстовку, а Тора надела свою. Роланд влез в толстовку. Тора надела ему на голову капюшон и кивнула. — Теперь ты красный монах, — сказала она.

Тора протянула последнюю толстовку меньшего размера. Эллисон секунду смотрела на нее, прежде чем взяла у Торы и надела.

— Мы в этой одежде на фотографии, которая у меня есть, — сказала Эллисон, — Та, что с бенгальскими огнями.

— Это был хороший день, — сказал Дикон. — Любой день, когда я играю с фейерверком, — хороший день.

— Это был очень хороший день, — сказала Эллисон. — Любой день, когда мне приходилось играть с вами, был хорошим днем.

Роланд поцеловал ее в лоб.

Когда они все облачились в красные толстовки, Эллисон сняла со всех урн саван. Каждый из них выбрал по одной. Это были красивые урны, освинцованное стекло, и все разных цветов с крышками, чтобы скрыть содержимое. Прогулка от дома до пляжа, когда последние слабые лучи осеннего солнечного света погасли и умерли, была самой трудной и длинной прогулкой в жизни Эллисон. Они поставили урны на песок, сняли обувь и носки и сняли крышки с урн. Внутри был бело-серый пепел, и Эллисон с удивлением изучала его. Все, что осталось от человека, его опыта, его мечты, его кошмаров, его надежды и его любови к своим детям, выглядело так, словно его вымели со дна холодного камина.

Они снова подняли урны. Последовала долгая пауза, пока все вместе ждали, что кто-то что-то скажет. Эллисон боялась, что они ждут ее, но больше ей нечего было сказать.

И тут Роланд запел.

Он пел на манер монахов, на старинный манер бенедиктинцев. Он пел Псалом своему отцу, океану и своему Господу.

— Хвалите Господа

Хвалите Господа с небес

хвалите Его в вышних.

Хвалите Его, все Ангелы Его,

Хвалите Его, все воинства Его.

Хвалите Господа от земли,

великие рыбы и все бездны,

огонь и град, снег и туман,

бурный ветер, исполняющий слово Его,

Хвалите Господа…

За все недели, проведенные в «Драконе», она ни разу не слышала, чтобы Роланд пел или молился. Если его хвалебный псалом не был достаточно прекрасен, чтобы заставить ее поверить в Богов и морских чудовищ, этого было достаточно, чтобы заставить ее поверить в Роланда.

В священной тишине, наступившей после Псалма, Роланд, наконец, сделал первый шаг в океан. Эллисон наблюдала, как скользкая серебристая вода стекает по его голым пальцам ног, а ступни глубоко погружаются в коричневый песок.

Они последовали за ним.

Вода была прохладной, не холодной, но по бледности их лиц и дрожанию тел, когда они погружались по щиколотку, потом по колено, потом по бедра в океан, можно было подумать, что они погрузились в ледяную воду. В унисон они опрокинули урны, и пепел упал в море. И когда урны почти опустели, они окунули их в волны, чтобы вымыть их.

Тора заплакала, и глаза Дикона покраснели от попыток сдержать слезы. Роланд выглядел обманчиво спокойным. Как выглядела Эллисон, она не знала, но, вероятно, уставшей, замерзшей и, вероятно, грустной.

Они повернулись и быстро выбрались из воды, прежде чем волна успела подхватить их и сбить с ног. Дикон рухнул на берег. Тора села рядом с ним, а затем Роланд — рядом с ней. Эллисон стояла позади них, рядом с ними, и все вместе они наблюдали, как вода рассеивает бренные останки их отца.

— Однажды, — начал Дикон, и Эллисон не могла понять, обращался ли он к ним, к себе или даже к отцу. — Римский стеклодув придумал, как сделать стекло, которое никогда не разобьется. Даже если его уронить на землю, на нем останутся вмятины, но оно не разобьется. Римский стеклодув знал, что император Тиберий захочет увидеть это удивительное изобретение. Он получил аудиенцию у императора и подарил ему вазу из этого небьющегося стекла. Тиберий тотчас же бросил ее на землю. Она не разбилась, и император был поражен. Он спросил стеклодува, делился ли тот с кем-нибудь секретом небьющегося стекла. Стеклодув поклялся, что ни с кем. Тогда император тут же выхватил меч и отрубил стеклодуву голову. Видите ли, император знал, что, если можно сделать стекло, которое не разобьется, которое можно было бы обработать металлом и которое было бы в изобилии, как песок, все его золото, серебро и другие драгоценные металлы станут бесполезны. Тиберий понимал, что существуют тайны, слишком опасные для мира.

Все молчали. Никто не стал спрашивать Дикона, что он имел в виду. В этом не было необходимости. Они знали. Они знали, что сделал их отец. И они знали, что секрет того, как это делается, теперь надежно похоронен на Кладбище Тихого океана.

Тора поцеловала Дикона в щеку и положила голову ему на плечо. Роланд прислонился к ногам Эллисон, и та погладила его по волосам. Все четверо смотрели на воду и слушали шум ветра и волн. И теперь, когда вся ее семья собралась вокруг нее, Эллисон знала одно: им всем очень, очень повезло.

— Оставайся здесь, — сказал Дикон.

— Что? — спросила Эллисон.

— Просто стой. Я скоро вернусь. Еще одна дань уважения папе.

Дикон побежал по песку в дом. Спустя несколько минут он появился с небольшой коробкой в руке. Он поднял ее, и она задребезжала, когда тот потряс ее.

— Бенгальские огни, — сказал он. — И мой телефон. Время для фото.

— Это нелепо, — сказала Эллисон. — Сейчас октябрь.

— Тогда это бенгальские огни на Хэллоуин, — сказал Дикон. — Ну, же. Папа был бы счастлив.

Пока Тора раздавала бенгальские огни, Дикон достал из сумки зажигалку. Одним движением большого пальца Дикон разжег пламя, и все четверо соединили кончики своих бенгальских огней, пока те ярко не заплясали в сумерках. Океанский бриз грозил задуть их, поэтому они повернулись спиной к пляжу и прижались друг к другу.

— Готовы? — сказал Дикон, протягивая телефон, чтобы сделать снимок.

— Еще нет, — сказал Роланд. — Нам придется сделать все правильно. А это будет нелегко. Эллисон больше не весит шестьдесят фунтов.

— Я вешу шестьдесят бормотушек, — сказала Эллисон. В правой руке она держала бенгальский огонь. Роланд держал свой в левой. Затем сильной правой рукой он поднял ее, прижимая к себе, а ее ноги обвили его талию. Это было так неловко, нелепо и опасно, что она начала смеяться над абсурдной позой взрослой женщины, которую держат, как ребенка, на бедре взрослого мужчины. И это была фотография, запечатленная камерой: ее открытый смех, несколько болезненная улыбка Роланда, Тора, глядя на них, закатила глаза с обожающим отвращением, а Дикон высунул язык, потому что именно это делал Дикон.