Сумеречная мелодия

– Горячий какой! Боже мой, вблизи ты еще красивее! – пробормотала она меж поцелуями, взбивая тонкими пальцами его все еще влажные от пота волосы. – Я так и хотела… Чтобы ты пришел прямо со сцены, еще с тем сиянием в лице, еще с тем адреналином в крови. Вчера я готова была броситься на тебя прямо в зрительном зале, особенно когда ты так тянул последнюю ноту. Я не знаю, о чем ты пел, я слышала только сам голос. Интонации. Ты великолепен, чудо с Востока или как там тебя называют газеты?

Чувствуя себя до невозможности глупо и в то же время испытывая неудержимое любопытство, Цеста перестал отвечать на требования ее полных, ароматных губ и мягко высвободился.

– Прости. Налей себе что-нибудь, – она кивнула на открытый бар, призывно поблескивавший выпуклыми боками бутылей в трепещущем сиянии многочисленных свечей. Только теперь Цеста разглядел их – в изящных подсвечниках причудливых форм, на полках, на столах и на полу. Их огоньки мерцали, разгоняя по темным стенам бегучие тени, создавая удивительную нереальную атмосферу, словно вся комната находилась глубоко на дне моря.

– И скажи наконец что-нибудь. Я хочу слышать твой голос.

Цеста неуверенно повернулся вполоборота, раздумывая, не лучше ли все-таки убраться от греха подальше: об опасности международного скандала и нравах капиталистического мира всю труппу предупреждали многократно и красноречиво.

Женщина взяла со столика бокал с темно-пурпурной жидкостью, поднесла к таким же темно-красным губам, задумчиво оглядывая его и странно улыбаясь.

– Ты же не думаешь уйти, Йирко?

Цеста вздрогнул и вдруг осознал, что таинственная хозяйка роскошного бара и сотни необычных подсвечников все это время говорила на его родном языке. И говорила невероятно чисто!

Он решительно подошел к бару, выбрал что-то темно-красное, как и у нее, в красивой бутыли с французским названием, которое ему ничего не говорило, и поинтересовался как бы между делом:

– Откуда ты?

– Из Уезда серой ракиты, – она залилась нежным, как серебряный бубенчик, смехом. – Представь себе. Как же приятно говорить на языке детства! Я, кажется, не забыла его? Я правильно говорю?

– Ты говоришь прекрасно, – улыбнулся Цеста. – Prosit! – он приподнял бокал и поднес к губам.

– Черт возьми, как же ты мне нравишься! – решительно объявила женщина.

 

 

Бронзовый ночник поблескивал в полутьме темными литыми листьями, за матовым стеклом лампы горел тусклый  мягкий свет – ровный и успокаивающий после лихорадочного дрожания свечного пламени.

Катаржина погладила тонкими пальцами с заостренными ноготками округлый след на груди Цесты.

– Я знаю, это след от пули, – медленно произнесла она. – Неужели в войну? Ты ведь был ребенком!

– Нет, это не так давно, – улыбнулся Цеста половиной рта. – Представь себе, у меня опасная профессия!

– Wahnsi

[3]! – выдохнула Катаржина, и Цеста невольно поморщился.

Она говорила много, и речь ее, поначалу казавшаяся совершенно правильной, теперь уже начинала действовать ему на нервы – особенно вкрапления немецких словечек.

– Тебе неприятно меня слышать? – спросила она, не переставая гладить узкой ладонью его тело – ей нравилось ощущение тепла, исходившего от его кожи. – Имей снисхождение. Я знаю несколько языков, но на своем родном не говорила уже двадцать лет.

– У тебя слабый немецкий акцент, – сообщил Цеста, ловя ее руку своей и поднося к губам. – Ничего страшного, даже украшает.

Он не стал объяснять, как коробит его такая речь. Сам он говорил по-немецки абсолютно чисто и нормально воспринимал немецкую речь, но этот слабый жесткий акцент вызывал слишком неприятные ассоциации. Именно так говорили два человека, которых он предпочел бы забыть. Но как этого добиться? Как забыть навсегда слова, прикосновение, запах? Разве что затереть их другими словами, другими запахами. Он повернул голову, жадно вдыхая чуть горьковатый незнакомый аромат рассыпанных по темному атласу светлых волос, и встретился глазами с ее прямым, открытым и ждущим взглядом.

– «Макс» еще стоит, – почему-то сказал Цеста.

– Что?

– Извини. Мне все казалось, что ты вот-вот спросишь. Не знаю, почему.

– «Максим»… Я помню его. Бывала в столице в детстве – по выходным или праздникам. Тогда я думала, что это сказочный дворец. Много света, позолоты, роскошная еда… шепотки, когда в ресторане появлялась какая-нибудь знаменитость. Деятели искусства, существа из другого мира. Небожители, – Катаржина откинулась на спину, глядя в темный потолок.

– Ты не видела этих небожителей у «Макса» ночью, – фыркнул Цеста. – Покореженный фонарь и свернутую пьяным артистом раковину в туалете, причем женском…

– Теперь уже насмотрелась. На других, но точно таких же. Давай не будем об этом, а то еще немного, и я вспомню, кто я и где я, – попросила женщина. – Лучше налей еще вина.