Страница 108 из 109
Зрительный зал сливался в живое, подвижное, колышущееся море со своими приливами и отливами. Неясно видимые гребни рядов в отдалении, хорошо освещенные лица вблизи, фигуры, в сосредоточении синхронно наклоненные вперед, в едином порыве срывающиеся в грохот аплодисментов – вечный прибой, сила которого решает все: успех или провал.
Как всегда отвлеченно, не задумываясь, Цеста озирал лица в переднем ряду. Середину ряда занимали американцы. Вальденфрост сидя казался даже выше других, мощные плечи едва не задевали соседей. Он смотрел на сцену безучастным потухшим взглядом, настолько невыразительным, что казалось: золотые искры не вспыхнут в этой светлой, как песок, пустыне больше никогда. Встретившись с Цестой взглядом, он дернул уголком рта в неком подобии улыбки – отнюдь не фирменной своей голливудской улыбки, зато куда более искренней.
Несколькими рядами дальше сидел Олдржих. Цеста быстро отвел взгляд: со Штольцем он не хотел встречаться глазами. И тут же увидел сидевшую рядом ближе Катаржину.
Он посмотрел вбок, где стояла за пределами видимости зрителей улыбающаяся Магдаленка, так и светившаяся юностью и счастьем.
Симпатичная женщина не первой молодости, воспользовавшись паузой между песнями, торопливо подошла к авансцене, протягивая Цесте пышный букет. Опустившись на одно колено, Цеста принял подарок, отошел в сторону, чтобы положить букет на рояль. Отыскав в букете по пути кроваво-красную розу, он отломил головку цветка от стебля и вставил в петлицу, успев сделать неприметный знак Франтишку – пора!
Он вернулся в центр сцены, незаметно кивнул Магдаленке, и девушка невольно вытянулась в струнку, со всей ответственностью готовясь внимать новой песне.
Цеста говорил что-то, продолжая оглядывать зал, и сам едва слышал словно бы произносимые кем-то другим слова. Изначально он собирался сказать что-то совсем другое, составил подходящую речь, намертво заучил, но теперь свободные фразы скользили одна за другой экспромтом, а легкий, даже приятный туман в голове, как и свет юпитеров и все эти чужие взгляды, мешал сосредоточиться и вернуться к задуманному тексту.
–…И жизнь зачастую представляется абсолютной бессмыслицей. Сколько ни идешь за блуждающим огнем, раздирая тело о сучья в темной чаще, расшибая лбом стены, он всегда рассеивается, словно мираж. И вдруг осознаешь, что тот, кого ты считал другом, использовал тебя в нечистых целях, что любовь всей твоей жизни… лучше было бы отдать кому-нибудь другому, а не той, кому она предназначалась. Вдруг узнаешь что-то бесконечно важное, но всегда – слишком поздно. Но иногда случается такое, что… начинаешь верить в чудо. На тебя нисходит некое откровение, и ты создаешь настоящий шедевр. Человек, которого ты ненавидел, спасает тебе жизнь. И хотя бы ради этих редких и потому – тем более ценных подарков судьбы стоит двигаться дальше, несмотря ни на что. Иначе мы бы приходили на эту землю напрасно… Umsonst!
В зале зашуршали – это название многим кое-что напомнило, и люди выпрямлялись в креслах, с интересом подавались вперед.
Мелодия, как бывало и прежде, подкралась почти незаметно, исподтишка, чтобы внезапно, без предупреждения ошарашить – но не бешеным аккордом, сходным по силе воздействия с ударом в солнечное сплетение, а невообразимым подъемом, вызывающим настолько правдоподобное ощущение полета, что даже кружилась голова. Зрители застыли каменными изваяниями в почти непереносимом напряжении, не отрывая глаз от черной фигуры на сцене, резко выделявшейся в круге света, оставленном частично пригашенными прожекторами. Залитые светом пепельные волосы сияли серебристым ореолом вокруг белого пятна лица, почти сливавшегося с белой бабочкой и треугольником рубашки, а на уровне сердца, как открытая рана, багровела роза.
Цеста пел, по-прежнему оглядывая зрителей в зале и краем сознания наблюдая за их реакцией. Каким-то образом на периферии зрения он отмечал и то, что оркестр справляется с мелодией только благодаря бесчисленным репетициям, позволившим довести действия музыкантов до полного автоматизма, а Франтишек дирижирует почти вслепую из-за слез, затуманивших глаза. Никто из музыкантов до сих пор не слышал, как Цеста исполняет новую версию песни, они были знакомы только с новой аранжировкой.
Магдаленка стояла, выпрямившись, тонкая и длинная на своих гигантских каблучищах, завешенных клешеными брючинами, натянутая, как струна. Ее лицо застыло, губы словно заледенели в улыбке, глаза были закрыты – она созерцала не видимую больше никому панораму картин, – и двигались только руки: она теребила что-то пальцами. Цесте показалось, что это был сероватый теннисный мячик. Что подвигло ее прибрать этот непрезентабельный талисман?
Вальденфрост съежился в первом ряду, будто бы даже уменьшившись в размерах, он плотно прижимал короткопалые руки к лицу и часто вздрагивал.
«Ничего ты с собой не сделаешь, – подумал Цеста. – Ты как минимум захочешь услышать ее еще раз…»
Катаржина смотрела на сцену сухими глазами, но сияли они, как никогда прежде.
Олдржих, единственный из присутствующих, кто уже слышал эту песню, внимал жадно и с удовлетворенной улыбкой. Он сидел в кресле, облокотившись о поручень, перекосившись влево, словно бы прижимаясь плечом к плечу соседа. Цеста удивленно моргнул: человек, сидевший рядом со Штольцем, был высок, черноволос и смугл, но лица его было не разобрать в темноте, только посверкивали большие бархатные глаза. Цеста отвел взгляд.