Страница 10 из 109
Глава вторая
…Может ли быть, что завораживающий шлягер, принесший
огромный успех молодому исполнителю Йиржи Цесте,
пагубным образом воздействует на неокрепшие души?..
«Новины главниго мнеста» от 15 мая 1952 года
– Хорош ведь, что скажешь? – радостно повернулся Павел к Штольцу, не переставая аплодировать. Свет прожекторов вызолачивал завитки черных кудрей, но лицо его тонуло в тени, и только в больших черных провалах на месте глаз лихорадочно поблескивало.
– А разве я возражал когда-нибудь? – ответствовал Штольц. – Действительно хорош. Ты дал ему и песню про плетеную бутыль?
– Текст изменили, стало лучше. Нет, ты только посмотри!
Цеста изящно раскланивался, приложив руку к сердцу, сцена у его ног утопала в брошенных из зала розах. Певец наклонился было, намереваясь собрать их, но передумал. Грациозно присев на одно колено, он поднял только одну багровую розу, отломил цветок от стебля и вставил в петлицу черного фрака. Выпрямился и замер, молча оглядывая зал, переводя дыхание и дожидаясь тишины. Аплодисменты постепенно стихли, и зал погрузился в абсолютное безмолвие, нарушаемое разве что редким покашливанием.
Штольц исподтишка огляделся – в погруженном в темноту зале сияли десятки и сотни пар глаз, отражавших заливающий сцену свет, устремленных на одинокую черную с белым фигуру певца.
Галстук на Цесте был белый, и издали казалось, что светлый контур лица мягким сужением плавно переходит в белый треугольник рубашки, окруженный сплошным мраком, только над сердцем отверстой раной багровела бархатистая роза. Цеста скользнул вперед, не отрывая стопу от пола, чтобы не наступать на цветы.
– Смысл краткой жизни розы в том, чтобы дарить миру красоту, – прозвучал в устоявшейся тишине его усиленный микрофоном голос. – Мне иногда кажется, что в этом – смысл жизни вообще…
– Наверно, сейчас… – заерзал на сиденье Павел, и дама, расположившаяся в следующем ряду, шикнула на него.
Штольц усмехнулся и покосился налево, где сидели рядом две девушки с модными высокими прическами и смотрели на сцену очень одинаково – подавшись вперед, широко распахнув густо накрашенные глаза и приоткрыв пурпурные губы.
Послышались первые такты знакомой музыки, и Павел, не в силах сдержать эмоции, стиснул рукой колено Штольца.
– Прекрати! Ты пялишься на него… как они! – прошипел Олдржих, кивнув в сторону соседок.
Павел только отмахнулся, и, еще больше уподобившись сидящим рядом девушкам, вытянулся вперед, стараясь разглядеть лицо певца.
Глаза Цесты были закрыты, пот катился по бледной коже крупными каплями. Зал перестал для него существовать, как не существовали розы, мягко подававшиеся при движении стопы, микрофон и осветительные приборы. Единственной реальностью была песня.
Но потом она вдруг закончилась – резко, неожиданно, без всякого логического завершения. Аккомпанемент и голос исчезли в один миг, оставив за собой пронизывающую пустоту и странный холодок по спине.
Цеста сам был потрясен ощущением этой пустоты – словно он пошатнулся на краю отверстой бездны. Содрогнулось худое тело в плотных слоях одежды, казавшейся тяжелее рыцарского доспеха; певец широко раскрыл стального цвета глаза, удивленно оглядывая лица в первом ряду, оказавшиеся на периферии освещенного пространства.
Павел шумно вздохнул, провел дрожащей рукой по лбу и тихо рассмеялся.
– Это Хрдличка придумал – ну тот, продуцент-директор из государственной фирмы грамзаписи. Прима![1] Берет за душу, да?
Штольц поежился.
– Не то слово…
И оба резко повернулись назад, услышав шелест и внезапно взметнувшийся озабоченный гомон: женщина за их спинами потеряла сознание.
– Вот это успех! – Хрдличка щедро плеснул шампанского в бокал Павла, залив ему руку пеной. Цеста жестом отказался от своей порции: у него побаливала голова.
– Там, кажется, даже не обморок, а целый сердечный приступ!
– Прима! – мрачно пробормотал Цеста.
– Я такого и не припомню на концертах! – Хрдличка тихо, квохчуще рассмеялся. В его облике было что-то птичье: тонкие черты лица, острый горбатый нос, быстрые порывистые движения. Руки его обтягивали перчатки тончайшей кожи, чуть темнее естественного телесного цвета, заправленные внутрь белых манжет с маленькими золотыми запонками – никто никогда не видел его без перчаток.
– Уж твоей вины тут нет! Что ты смурной такой?
Цеста покачал головой с быстрой равнодушной улыбкой, глядя вниз, на пузырящуюся золотистую жидкость в бокале Хрдлички. Певца смутно тревожило воспоминание о девушке в первом ряду – бледное лицо, огромные глаза, совершенно сухие, в отличие от глаз многих других зрителей. Сухие губы, беззвучно артикулировавшие: «Спасибо!» Собственно, ничего необычного в этом не было, а могло и вовсе померещиться: у Цесты было не такое уж хорошее зрение, чтобы разглядеть на самом деле все эти подробности. Но тем не менее его не оставляло смутное беспокойство. «Спасибо» – за что?
Поймав внимательный взгляд Павла, Цеста снова устало улыбнулся, но теперь уже – искренне и тепло.
– А вы отлично сработались, парни! – заметил Хрдличка. – Решили насчет совместной пластинки?
– Мы говорили об этом, – ответил Павел. – Нужно еще работать.
Кто-то подошел, извинился, что вмешивается в разговор, принялся поздравлять. Хрдличка рассыпался в любезностях.
– Вот что, парни… – как только непрошеный собеседник отошел, Хрдличка быстро осмотрелся и потянул их из обвивавшей зал широкой галереи в узкий боковой коридорчик. Прикрыв за собой дверь, он закончил фразу: