Немые

Когда настал час приема и голоса внизу стали громче, Царевна вышла. Села недалеко от матери, отвечая на приветствия и ничего не значащие светские фразы, кивала. Ела вместе со всеми, многозначительно переглядывалась с братом, пила вино – как и мать, прежде редко бравшая в рот спиртное.

– Простите, при прежней встрече с вами я был недостаточно вежлив, Софья Семеновна, – тихо шепнул на ухо заводской управляющий. Он тоже не чуждался бутылки. – Боюсь, показал себя не с лучшей стороны.

Царевна рассмеялась. Наследство Свиридова отлично улучшало манеры окружающих – вот и полицмейстер Селезнев возле матери так и вился.

– Сыграйте, Наталья Павловна! Очень просим! – горячо взмолилась порядком захмелевшая дама преклонных лет. Лицо – хорошо знакомо, но кто она, Царевна не сообразила.

– Да будет вам, Евгения Александровна. День на дворе – не время для подобного досуга, – отнекивалась мать.

– Просим, Наталья Павловна, – поддержал полицмейстер, а за ним и другие.

– Сыграй, мама. А я спою, – предложила Царевна.

Мать прошла к роялю. Царевна встала поодаль.

Когда она запела, все голоса смолкли. Собственный слышался, словно со стороны. А когда он стих – большую гостиную отцовского дома наполнили аплодисменты. Зрители встали.

– Бесподобно, Софья Семеновна! Бесподобно!

Знакомые и не очень лица скрывали набежавшие слезы. Она вздохнула. И вдруг, внезапно стало легко. Только сейчас она впервые вдруг ощутила, что прутья клетки исчезли. Софья Свиридова перестала быть Царевной. Она была свободна.

***

– Завтра у меня прием. Ты там тоже покажешься. Что тебе купить?

– Ничего не надо, Легкий. Ты и так очень щедр, а у меня все есть.

А она не только лукава, но и неглупа: знала, что не стоит начинать с просьб, если чего хочет добиться.

Да, хороша Надька. Вот уж точно – никогда не знаешь, где что интересное встретишь.

– Ну, раз ты сама так решила…

Легкий погладил ее по голове – она перехватила руку, поцеловала, заглядывая в глаза.

– Легкий, к тебе там Приглядчик. Сказал, что днем ты его видеть не захотел, но он все равно не уйдет, – помешала, заглянув в комнату, Катька.

– Вот видишь, что творят? Никакого покоя.

– Так ты первый человек в городе, к кому еще им идти?

– Умница, – Легкий поцеловал черный и гладкий, как зеркало, затылок, и громко ответил: – Скажи, сейчас выйду.

Никакого интереса в Приглядчике больше не было: теперь дни его сочтены – уж Алекс-то точно позаботится о нем так, что и Старый город будет пересказывать с омерзением год, не меньше. Легкий в это вмешиваться не мог, хотя и не отказался бы – но, раз уже передал его Алексу, то назад хода нет. А если здраво подумать, то и ни к чему. Легкий всегда был фартовым – не зря ж его Легким-то на улицах и прозвали – вот и сейчас свою долю и выгоду уже получил.

Своих забот хватало: и нижнего города, и верхнего, и нужно дела все уладить так, чтобы новые приятели, с которыми Алекс завел общие интересы – они Легкого намеревались не трогать – тоже что полезное поимели, но не в ущерб нужным людям.

Да и к приему завтрашнему готовиться пора. То, что Катька Хвощевская что путное организует – нет никакой возможности.

На Приглядчике снова не было лица – но на сей раз куда больше, чем раньше.

– Помоги, Легкий. Беда…

Он очень долго говорил, находя все новых виновных. Легкий слушал вполуха. А что за польза слишком много внимания уделять покойникам?

– Да, я все знаю.  Не знаю одного – как ты, паскуда, с моим Соловьем за моей спиной мутил – а на глаза мне появляться рискуешь?

– Ты все не так понял.

– Ты уверен?.. – Легкий сунул руку за пояс. Оружия у него при себе не было, но, разумеется, с Приглядчиком и не понадобилось.

Он вышел из дома, не попрощавшись – а Легкий вернулся наверх.

***

Нельзя изменить прошлое – нельзя поправить единственный короткий миг.

Миг слабости – и конец карьере.

Миг – и нет единственного человека, придававшего жизни смысл.

Миг – и сплелся адский клубок, в котором Куликов был не только наблюдателем, но и невольным участником.

Миг – человек подвергся пыткам.

Миг – и решена участь целой семьи. Дети, если и выживут, останутся круглыми сиротами. В лучшем случае, их ждет улица.

Но зачем?

Импульсивный гнусный поступок собственную боль не только не снял, но и усилил. Что это? Муки совести?