Страница 5 из 10
Школьники старших классов средней школы получали общие представления о начальном периоде Великой Отечественной войны через художественную литературу, кинофильмы и театральные спектакли. Она не изучалась в гражданских высших учебных заведениях, поскольку в «Кратком курсе истории ВКП(б)» официальная хронология советской истории завершалась в 1938 году. Ученым, преподавателям вузов, писателям и журналистам негласно разрешалось освещать строго определенные сюжеты – Сталинградскую и Курскую битвы, «десять сталинских ударов» и штурм Берлина. Освобождение Маньчжурии от японцев в этот перечень не входило, и мое поколение узнавало о нем во время редких небогатых застолий фронтовиков в послевоенных бараках и коммунальных квартирах.
Центральными издательствами, рискнувшими нарушать правила этой номенклатурной игры на завершающем этапе войны и непосредственно после Победы, были Военное издательство, издательство ДОСААФ и Детгиз. Первыми увидели свет воспоминания И.С. Исакова[42], А.П. Штепенко[43], А.И. Покрышкина[44], И.Н. Кожедуба[45], М.В. Водопьянова[46] и И.М. Мазурука[47]. Редколлегии республиканских издательств изыскали необходимые средства для популяризации подвигов своих земляков – Героев Советского Союза[48]. Параллельно этими издательствами были изданы первые обобщающие труды по истории авиации и флота[49].
Предтечей профессиональной военной историографии стал Герой Социалистического Труда авиаконструктор А.С. Яковлев. В первой книге своих воспоминаний «Рассказы из жизни» он повествует о своем тернистом творческом пути – от простого солдата-моториста Центрального аэродрома до творца одних из лучших отечественных истребителей. По своей фабуле это была типичная история советского авиационного гения – представителя трудового народа. В книге были тщательно выписаны научные формы организации производства самолётов, методы повышения дисциплины работников, достоверно описаны ударный труд самолётостроителей в годы Великой Отечественной войны и подвиги известных советских пилотов. Яковлев в отдельной главе впервые ярким и живым языком описал деятельность «товарища Сталина – создателя непобедимой советской авиации»[50].
Директивное управление исторической наукой началось с XX съезда КПСС после закрытого доклада Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».
Термин «культ личности», который использовался им для свержения своих оппонентов, несправедливо приписанный Марксу и Ленину, в их политической фразеологии встречается мимоходом дважды[51].
Сделать его устоявшимся инструментальным понятием из-за непроходимого скудоумия отечественного партийно-чиновничьего аппарата удалось исключительно при помощи колоссальных затрат на мифотворческую кампанию о пресловутом «демократическом ленинизме», который будто бы уничтожил Сталин. Собственно, с этого момента начался процесс дезинтеграции Советского Союза, ибо любая «элегическая история» имеет только разрушительный вектор, не обладая созидательной компонентой.
Гитлер, словно предвидя такой поворот коммунистической политической мысли, писал: «Почитание народами своих собственных гениев евреи пытаются выставить как нечто недостойное и заклеймить словечком “культ личности [Personenkult]”»[52].
Тем не менее, хотя все постановления советской эпохи давно утеряли всякую юридическую силу и смысл, проблема репрессий по-прежнему горячо обсуждается в средствах массовой информации в современной России, хотя «из всех утверждений “закрытого доклада”, напрямую “разоблачающих” Сталина или Берию, не оказалось ни одного правдивого. Точнее, все из поддающихся проверке утверждений оказались лживыми… Весь “закрытый доклад” соткан сплошь из фактических подтасовок»[53].
С тех пор историков принуждали вопреки историческим фактам давать исключительно негативные оценки событиям 30-х годов и начальному периоду Великой Отечественной войны.
Мой друг и коллега Джон Эриксон, первым из «буржуазных ученых» допущенный работать в закрытых фондах Центрального государственного архива Советской армии Министерства обороны в течение шести месяцев по личному распоряжению «самого Хрущева», рассказывал мне о его «наставлениях, как надо излагать историю Великой Отечественной войны». А в том, как слагать стихи, писать романы, создавать художественные полотна и ваять статуи, как показал опыт, «дорогой Никита Сергеевич» разбирался досконально! Понимая всю несуразность задачи, поставленной первым секретарем ЦК КПСС, Эриксон преодолел навязываемую ему схематичную идеологическую концепцию о том, что Красная армия в начале Великой Отечественной войны понесла невосполнимые потери исключительно по причине репрессий в среде советских военачальников, и написал объективную научную монографию. Более того, он «посмел усомниться» в утверждении Хрущева, что Тухачевский не был причастен к антисоветскому военному заговору, поскольку такого не было, просто потому, что такого не могло быть! Его монография не была переведена на русский язык и оказалась в отделах специального хранения центральных библиотек[54].
Этот «пробел» в историографии должна была восполнить эмоциональная книга профессора А.М. Некрича.
Его попытку объяснить поражения начального периода войны не ошибками командования Западного фронта, а сталинскими репрессиями 30-х годов, несмотря на яркий стиль изложения, следует признать неудачной. Образность языка и очевидная идеологическая ориентация во многом компенсировала скудную источниковедческую базу, так как Некрич ограничился архивными фондами дивизий или – в лучшем случае – армий. В то же время он, как общепризнанный специалист по истории Второй мировой войны, решительно опроверг «легенду о превентивной войне Гитлера», которую «искусственно поддерживают западногерманские неонацисты и некоторые реакционные западногерманские публицисты и историки»[55].
Некрич, как подлинный ученый, не изменил своей точки зрения и сегодня. В послесловии ко второму изданию своей монографии он пишет: «У меня нет сомнений в том, что Сталин планировал участие СССР в широкомасштабной европейской войне, но при этом он опасался столкнуться с союзом ведущих капиталистических держав и прежде всего боялся изменения фронта Англией и сговора ее с Германией против СССР… Сталин опасался оказаться в политической изоляции… В этом, как мне кажется, заключаются уязвимые пункты предположения, что Сталин рассчитывал нанести Гитлеру неожиданный, превентивный удар летом 1941 году… Советские военно-промышленные планы были ориентированы в основном на их реализацию в 1942 году. Возможно, это время и было бы, по мнению Сталина, наиболее подходящим, чтобы бросить на чашу весов пудовые гири советской военной мощи»[56].
Кроче не зря предупреждал: «Если же некий факт кажется злом, а эпоха – исключительно временем упадка, то это значит, что этот факт не исторический. То есть не развит еще исторически, не проникнут мыслью, а лишь оставшийся во власти чувства и воображения. История не начинается до тех пор, пока психологическое состояние не будет преодолено, так как история не может делить явления на добрые и злые, а эпохи на прогрессивные и регрессивные. Явления, вызывающие негодование, не могут служить достоянием истории, в лучшем случае предпосылкой еще не сформированной исторической проблемой. Негативная история – это еще не история, ее негативность должна уступить место положительной мысли, она должна отказаться от этических и практических суждений, от поэтических образов, от всего, что доступно для речи наравне с понятием плохого человека и эпохи упадка. Если же недостаток негативной истории берет начало, то рождается историческое отклонение, которое называется элегической историей»[57].
В такую «элегическую историю с отклонениями» превратилась отечественная историография усилиями «последнего строителя коммунизма» Хрущева! Такой она, к сожалению, и осталась.
Теоретическую основу под такую неповторимую ориентированность отечественной исторической науки подвел член-корреспондент АН СССР И.Д. Ковальченко. Он без экивоков заявил, что «во временном ряду: прошлое—настоящее—будущее центральным звеном является настоящее… Потребности и интересы настоящего определяют круг тех явлений и процессов прошлого, изучение которых необходимо, актуально для решения задач настоящего»[58]. Тем самым прошлое в известном смысле становится как бы производным от настоящего. Прошлое и настоящее меняются местами: не настоящее порождено прошлым, а прошлое – настоящим.