Страница 9 из 35
…Пахло сладко и утешительно. Запах мёда, разварных ягод и овсяной муки, перетомленных в кулагу, любимое детское лакомство. Мамка ставила им, малышам, полную миску, и улыбаясь, смотрела, как они жадно причмокивают, сталкиваются ложками, облизывают чумазые рты и пальцы.
— Кушай, маленький!
Деревянная ложка полная кулаги прикоснулась к губам Юрася, он послушно открыл рот и проглотил сладковатую, ароматную жижу.
— Умничка… Кушай, давай ещё! — мягкий, ласковый женский голос убаюкивал и одновременно придавал сил.
— Мама? — удивился Юрась и открыл наконец глаза. С года смерти отца он не помнил от матери такой ласки.
Женщина, сидящая у постели не была его матерью. И ничьей матерью быть не могла, по крайней мере так Юрасю показалось с перепугу. Настоящая баба Яга, которая ест на завтрак детишек и якшается с такой нечистью, что и вслух-то о ней не скажешь. Седые косы, увешанные медными, костяными и деревянными фигурками. Связка амулетов, каких-то высохших лапок и крохотных черепов на морщинистой смуглой шее. Пятнистые от старости руки, перевитые венами. Мятые и румяные, словно зимние яблоки, щёки. Редкие жёлтые зубы. И совершенно юный, цепкий и острый взгляд. Сейчас старуха улыбалась, но Юрась почему-то очень живо представил, какова она в ярости. Он попробовал сесть и бессильно упал назад, в ласковые меха. Скосив глаз, он заметил что лежит на бобровой полости, а укрыт рысьей шкурой.
— Ожил! Лада-матушка, спасибо, ожил-таки! — старуха погладила Юрася по щеке горячей ладошкой, — лежи, найдёныш, рано тебе вставать.
— А ты кто, бабушка? Где я? — оглядевшись, Юрась понял, что оказался в каком-то странном месте. Полутёмная изба, с окошком затянутым рыбьим пузырём, была увешана так же густо, как косы старухи. Пучки трав, косы золотистого лука, связки чеснока, беличьи хвосты, сушёная рыба и прочие припасы свисали с балок и красовались по стенам. На печи сидел желтомордый хорёк, к печи вперемешку прислонились ухват, вилы, кочерга и рогатина, с которой ходят на медведя. На полатях ворочался кто-то большой, судя по фырканью — не человек. Остального Юрась не разглядел.
— В Закомарах меня кличут ведовицей, Мораниной дочкой, в Киеве-городе называли Ясей-Ясноткой… Ох, давно это было. Ты, малыш, зови меня бабой Ясей, как внучки мои.
— У тебя и внучки есть? — Юрась огляделся опасливо, словно из каждого угла могло выскочить по девице с жабьим ртом, рыбьим хвостом или иной пакостью.
Баба Яся рассмеялась до слёз:
— Ну, ты шутник, малыш! Мал да удал, я вижу! Внучка Леля да внучок Остромысл в Березищах, на исходе года, глядишь, ещё младень будет. А тебя как зовут добрые люди?
— Журкой, — выпалил Юрась и покраснел, — а крестили Юрасем… Юрием. А как я сюда попал?
— Мы с Волотом тебя на опушке нашли, бездыханного. Двое суток на волокушах досюда тащили.
— Ты и волота к рукам прибрала, бабушка? — Юрась вполне готов был поверить, что на печке ворочается сказочный великан.
— Вот насмешник, вот повеселил старуху! — Яся обернулась к двери и коротко свистнула. В избу вбежал большущий пёс, рыжий с белым. Он поставил передние лапы на лавку и улыбнулся по-собачьи, вывалил язык. Старуха обняла пса, потрепала за уши:
— Вот он, Волот. Защитник, кормилец и друг — мало ли кто решит старуху обидеть.
Тут уже прыснул Юрась:
— Тебя? Обидеть? Кто тебя обидит, баба Яся, мало жить будет да долго помирать.
Старуха на это улыбнулась недобро и ничего не ответила.
— Если это Волот, — спросил Юрась и осторожно погладил тёплую морду пса, — тогда на печи кто?
— Сам-батюшка, — уважительно отозвалась Яся, — только он уже вряд ли покажется, сонный.
Она почмокала губами, погремела посудой и с печи показалась недовольная морда годовалого медвежонка. Зверёныш оглядел избу, зыркнул на Юрася тёмными бусинами глаз и убрался назад, в тепло.
— Всё прознал, малыш? — улыбнулась баба Яся, — ешь давай, и опять на бочок. Почитай седмицу лежал без памяти, я уж думала — хоронить тебя буду. Ложку удержишь сам?
— Баба Яся, а где Олелько? Ужели он меня бросил?
— Что за Олелько? Братишка? Пёс? Конь?
— Дружок мой, мы из Востравы шли вместе.
Помрачнев, баба Яся ответила:
— Там где мы с Волотом тебя подобрали, ещё парнишка был. Мёртвый. На дубе повешенный.
— Как? — взвился Юрась и тотчас вспомнил про сокола и свирепого княжича. Словно ком подступил к горлу, он задыхался, пока наконец не пролились слёзы. Баба Яся подсела ближе, и словно ребёнка гладила Юрася по голове, бормоча что-то успокоительное. А Юрась плакал, плакал и плакал, пока не уснул от слёз.
Когда он открыл глаза снова, было темно. Запахи накрыли его с головой — вонь медвежьей шкуры и мокрой псины, тухлый яд недодубленной кожи, сладковатый тлен мёртвых косточек, кислый пар трав и промокших тряпок. Кто-то ворочался и шуршал, кто-то стонал и взвизгивал, что-то ворочалось подле печи, глухо сопя. Сам он был перемазан чем-то липким, солёным — не иначе кровью. Сердце заколотилось, словно птаха, рвущаяся вон из силков.