Страница 10 из 35
— Мамка! — плаксивым шёпотом позвал Юрась, потом закричал в голос, — мамочка! Страшно! Темно! Мамка!
— Здесь, я, здесь! — донёся мягкий как молоко голос. Внизу затеплилась лучина, потом светец, потом кручёные свечи из воска. Проворная старуха кружила по избе, короткими, быстрыми движениями худых рук зажигая всё новые огоньки.
— Всё хорошо, маленький, это сон тебе снился дурной, вот прогоним его и уйдёт. У кошки боли, у собаки боли, у Журушки не боли. К волку иди, к лисе иди, а Журушку не буди. Вот я вам, шептунам-топтунам, ужо!
Пот катился с паренька градом. Он вспомнил, куда попал и где очутился. От света страхи ушли — в углу булькала квашня с тестом, на печи ворочался медвежонок, под лавкой скулил во сне пёс, под другой — хорёк грыз только что пойманную крысу. Старуха взяла в руки маленький глиняный светильник, Юрась отчётливо разглядел — огонёк на фитиль скатился прямо с пальцев ведовицы.
— Успокоился, дитятко? — баба Яся подошла к лавке, потрогала лоб Юрасю. От старушечьей рубахи пахло так же спокойно, как и от маминой — лавандой и мятой.
— Да. Сам не знаю, что на меня нашло — как малыш разревелся… Стыдоба!
— Ты болел долго, ослаб. Я всяких выхаживала — случалось, и седобородые бояре в голос плакали, маму звали. Ничего — хорохорились потом пуще прежнего, — старуха задумалась, — Журушка, а ты всегда слабеньким был? Случалось, что в обморок от жары падал? Кровь носом шла? В груди кололо?
Юрась кивал «да, да, да»:
— Ведовица сказала мамке, что я не жилец на свете.
— Правду сказала, — лицо старухи сделалось мрачным, — и ударили тебя неудачно, аккурат подле сердца. Милый мой, ты с рождения болен, чудо, что вырасти смог. Вернёшься к мамке — руки ей поцелуй, что она тебя выходила. Хорошо, что в мою избу родовицы послали — вряд ли кто ещё в Полоцком княжестве помочь бы смог. А я попробую.
— И я буду здоров? — на мгновение радость вспыхнула в душе Юрася, после зажжённых свеч он ожидал от старухи чего угодно.
— Нет. Здоров не будешь. И до ста лет не дотянешь. Но свой срок проживёшь, если будешь меня слушать, — старуха присела рядом с Юрасем, потрогала ему вены на шее, заглянула в рот и послушала, как он дышит, — три седмицы здесь просидишь. Первую — даже по нужде не вставай, позовёшь я подам. Травок тебе соберу. Каждый год по осени будешь за ними сюда ездить, а как помирать соберусь — расскажу, что да как искать. Простужаться тебе нельзя. Мёрзнуть. Тяжёлое поднимать. Переживать сильно, пугаться, расстраиваться — ты же с горя чуть не помер, малыш. Жениться не вздумай на черноглазой смуглянке в теле, и меньшицу к жене не бери. В покой бы тебя, да где его нынче возьмёшь, покой?
— Баба Яся, а я так смогу? — перебил её Юрась.
— Как так? Травы разбирать, болезни видеть? Не мужское это дело, ещё скажи, что повивальному ремеслу учиться хочешь, — помотала головой старуха.
— Нет, бабуся. Огонь зажигать, как ты, пальцами. И другое… ты же много чудес умеешь.
Старуха поскребла в затылке, поиграла с косами, тронула амулеты:
— Попробовать можно… Колдовское дело оно и слабому по силам. Ты крещёный?
Юрась кивнул.
— Это хуже — негоже от одного бога к другому бегать. Но погоди-ка…
Старуха достала из-под рубахи мешочек, а из него горсть деревянных плашечек:
— Журка, закрой глаза. Я сейчас буду брать… знаки. А ты говори: то или не то.
Юрась послушно закрыл глаза. Спустя небольшое время старуха начала спрашивать. Первый раз он сказал «не то» интереса ради, потом трижды ответил «да».
— Открывай глаза, милый! Погляди, что тебе легло. Перевёрнутый торов молот — нету в тебе волхвовой силы, не пройдёшь ворота. Лошадь — путь куда-то крепко указан, главное с дороги не сбиться. И… не пойму… погоди-ка…
Старуха взяла из кучи одну плашечку, потом ещё:
— Ну и ну. Берёза, женский знак, день — знак света и радости, и солнце… солнечная краса. Путь у тебя светел и ярок, словно бы золотом усыпан, но не к богатству ведёт…
— Дядько Жук мне советовал к златокузнецу в ученики податься, с глиной я ловок, — вспомнил Юрась.
Старуха просветлела лицом:
— Да, похоже. И ещё — твой бог крепко тебя бережёт. Помни об этом, Журка. А теперь спать. Я светильник оставлю, чтобы не было страшно.
Утомлённый Юрась покорно закрыл глаза.
Три седмицы он просидел почти безвылазно в старухиной избе. Делать она ему почти ничего не давала — разве это работа: почистить чугун, надрать бересты, нащипать лучины, задать корм многочисленной живности. Кормила баба Яся от пуза, готовила даже лучше мамки. Юрасю было спокойно и хорошо — так спокойно, как наверное никогда в жизни. Старуха баловала его, как маленького ребёнка, даром что по годам Юрасю уже своего младенца пора было бы завернуть в рубаху. А так — он спал сколько хотел, ел что хотел, мог ходить по ближайшим лесочкам, топтать ранний снег, любоваться красной рябиной на чёрных ветках и сизыми спинами толстых туч. Будь у него хоть какое дело кроме как болтать по вечерам с бабусей, он был бы рад навсегда остаться в этой избушке, подальше от злых людей и нелепых законов. Видано ли — человека повесить за птицу бессмысленную?