Страница 27 из 35
Липень выдался на удивление ладным — в меру жарким, в меру дождливым. По садам зарумянились вишни, по светлым рощицам закраснели россыпи земляники, у детишек — кого ни встреть — потемнели от ягод губы и щёки. Юрась тоже решил побаловать Ружу, а заодно отнести лакомства деткам Кривого Зайца. Он навестил мастера, как только Руже стало полегче. Мыська всё-таки умерла по весне, неотвязный кашель доконал слабенькую девчурку. А Малушка была здорова и Ходятка подрастал справным отроком — год, другой и будет отцу подмастерьем во всю силу. Самое же удивительное — Заяц опять женился. Супруга его была дородна, крепкотела, плодовита — судя по животу, ждала она двойню, а то и тройню. И смотря по тому, как косился на благоверную Заяц, он уже пожалел о своем решении – но увы, сделанного не воротишь. Златокузнец снова предложил возвращаться и даже пообещал платить, Юрась сказал, что подумает. Возня с тиглем и проволокой больше не прельщала его. Заработать на жизнь оказалось просто — ещё будучи у Георгия он удивлялся, что в Полоцке почти не видно корзинок — не плотных берестяных туесов, а простых плетёных корзинок, с которыми одинаково ловко и в лес по грибы и на рынок за всякой снедью. Как только выдалось свободное время, Юрась нарубил лозняка, испортил две-три заготовки и начал делать может и не самые ладные, но прочные и удобные корзины. Торговать подрядили соседского паренька за долю с выручки, и Юрась больше не беспокоился, что ест чужой хлеб.
Ружа наконец встала на ноги. Пока тяжко, с трудом и болью, иногда со слезами — но она ходила и упорно разминала едва сросшиеся мышцы. Она была упряма — даже зная её, Юрась не ожидал от девицы железной воли. Порой хотелось остановить, попросить, чтоб не мучила себя, не растравляла старые раны. Но Ружа сказала, что если уж идти замуж, то на своей свадьбе она будет плясать всю ночь. «Будешь-будешь» пообещал Мацько и ввернул такое, что Ружа с Юрасем покраснели и долго не поднимали друг на друга глаза. «Что зарделись, — фыркнул старик, — дело-то молодое». …Как только у Ружи спал жар и она смогла подниматься, Юрась переселился в сарай, ночевал на сене.. Он боялся не удержаться — соблазнительно сладко было лежать без сна, чувствуя, как легко дышит любушка — только протяни руку к живому теплу. Дни проходили в хлопотах, Юрась частенько бывал за хозяйку — при всех достоинствах Ружи, трудно было назвать её домовитой, а он как старший в большой семье, с грехом пополам, но умел почти всё. Вечерами они слушали байки старого Мацька — чтобы потешить больную дочку, он рассказывал скоморошины:
…Держал дядько Козёл корчму в Новагороде. Скупой да злючий да портами вонючий — как есть козёл. Заглянул к нему забулдыга-варяг, с ладьи оземь бряк, на горе купцов да скряг. Не плечи у него, а плечищи, не усы а усищи, не кулаки — кулачищи, чтобы лупить почище. Входит злющий как волк, мол налей мне винища в долг, а иначе корчму разнесу по осколочкам. Козёл налил в корчагу медовую брагу, да и брякни губой: пей, варяг, чорт с тобой. Шёл тут мимо монах Данило, заглянул в корчму да смекнул, что к чему. Осенил корчагу крестом — а оттуда скок бес с хвостом. Как пошёл попивать винище, выбивать у бочонков днища — хоть святых выноси, а корчму не спасти. Бес как есть бесится, а Козёл под прилавком крестится. Хорошо монах со стропил беса не водой окропил, нечистый хвост поджал и к чертям убежал. О Козле в Новагороде боле ни слуху ни духу ни вони. А варяг живёт-поживает, куда ни зайдёт всяк ему наливает, потчуют дорогого гостя, да слезами исходят со злости — что тому варягу напиться, десяти пьяницам хватит утопиться. Тут и сказке конец, а кто слушал, тот козла с рогами во щах и скушал…
Ночами Юрасю снились синеокая дева Мария и птичий Христос в журавлиной стае. Он не стал рассказывать ни Мацьку ни Руже, из-за чего ушёл от изографа. Ушёл и ушёл, кончено дело. Тайком он наделал кисточек из ракитовых прутьев и беличьих хвостиков, иногда доставал их и водил по пустой доске, воображая, как и что бы нарисовал.
…Погружённого в свои мысли раззяву буквально выдернул на обочину добрый прохожий. Корзинка опрокинулась, красные ягоды легли под ноги коням. Придя в себя, Юрась воззрился на шествие. Княжич Мирослав Рогволодович возвращался из литовского похода во главе победоносной дружины. Развевался алый стяг с атакующим пардусом, ровным строем, подняв к небу копья, шли всадники, за ними громыхал щитами строй пешцев, влеклись нагруженные добычей телеги и последними ковыляли измученные пленники. Гордый княжич гарцевал впереди, прекрасный, словно Святой Георгий, солнце играло на его золотистых кудрях. Полочане приветствовали победителя, кричали ему хвалу. По толпе перекатывалось: истинный Рогволодович, заступник наш, достойный наследник князю. Изумлённый Юрась глядел на ненавистного врага, словно видел его впервые. А ведь правителю и подобает быть крепкосердечным, рубить наотмашь и казнить без жалости. Милосердного князя сожрёт его же родня, растерзают на части соседи или взбунтуется низшая чадь, как случалось, бунтовала она в Цареграде. «Если я для себя не знаю, где добро и где зло, если желая блага творю несчастья, кто дал мне право судить ближнего? Даже если и хочется перерезать этому ближнему гордую, белую шею?!». Юрась перекрестился, сплюнул в жаркую пыль и пошёл к скоморохову дому, бросив растоптанную корзинку.