Страница 26 из 35
Старуха уважительно оглядела его:
— Ишь ты! На крыло только встал журавлёнок и уже норовит клеваться. Твой спрос, надо будет — расскажешь.
Юрась вышел за калитку, прошёлся по тёмной улице. …Исповедаться бы — так на весь Полоцк два священника, и ни один не проснётся за ради дурня, которому за полночь каяться подоспело. Мой грех, сам его и понесу. Господь простит. Он Петра простил и Магдалину блудницу простил и разбойника на кресте простил и Иуду бы тоже простил, если б Иуда раскаялся. Как говорилось в притче — все мы зёрна в божьей ладони, ему решать кого сеять, кого жать, кого жечь, словно плевел в пламени неугасимом. Господней волей всё сладится, никому Христос не даёт ноши тяжелее, чем можно вынести. Моё дело сейчас — чтобы Ружа встала. Полегчает ей — учителю в ноги брошусь, прощения попрошу. Не простит — в Витебск поедем или в сам Киев. От ремесла всё едино не отступлюсь…
В халупе уже все спали. Крадучись, Юрась пробрался до своей лавки, лёг и закрыл глаза. Растолкала его баба Яся:
— Просыпайся, Журавушка, хватит бока отлёживать! Ишь засоня, день да ночь спишь.
— Быть не может!
— Глянь, рассвет на дворе. Ты пришёл — полночи спал, день и ещё ночь. Вставай, личико белое ополосни и ступай к твоей ладушке — очнулась ещё вчера, тебя зовёт.
Юрась вскочил как ужаленный и бросился к Ружиной постели. Баба Яся тихонечко вышла в сени, притворила дверь. Юрась увидел глаза Ружи — ввалившиеся, измученные, но такие же ясно-синие, жаркие как и в день первой встречи — и заново утонул в них. Ружа шевельнула ресницами, улыбнулась тихонько:
— Любый!
Юрась пал на колени и стал без разбору покрывать поцелуями горячие руки, трудно дышащую грудь, пересохшие губы, влажные волосы, солёные от слёз ресницы. Девушка обняла его. Казалось объятия разорвать невозможно, но на печи завозился, раскашлялся старик скоморох — и влюбленные отпрянули друг от друга.
— Спит ещё, — шепнула Ружа и откинулась на подушки, — Ты не думай, я встану. Ведовица сказала, ноги будут ходить, а я знаю — танцевать тоже будут. Билась уже, не раз — потому и замуж идти не хотела. Гляди!
Она спокойно подняла сорочку до шеи и Юрась увидел… Розовый шрам вдоль рёбер он заметил мельком, а от острых, крепких грудей не мог отвести взгляд.
— Очень страшно? — тихо спросила Ружа.
— Дура ты!
Ружа пихнула его: «Сам дурак!» и тут же скривилась от боли.
Юрась перевёл дыхание:
— Оба мы дураки! Осенью, как храм встанет, обвенчаемся. И попробуй хоть полсловом мне возразить. А сейчас давай-ка поешь — нюхом чую, баба Яся киселя наварила с черникой.
Он споро достал из печи ещё тёплый чугунок, налил в плошку духмяного киселя и хотел было сам покормить Ружу, но та отказалась со смехом — мол ложку уже в руках удержать может. Мацько всё ещё спал. Баба Яся снова возилась с травками — убедившись, что больная ожила, старуха собралась возвращаться в свою чащобу. Юрась решил, пока время есть, разобрать свои вещи. Достал суму, пересмотрел рубахи с портами (вся одежда перепачкана красками), подержал в руках отцовский пояс — бог даст, своему сыну подарит… И наткнулся на связку высохших ивовых прутьев, покрытых бурыми пятнами. Он совсем забыл про ракитовый куст, у которого с веток капала кровь. А тут и случай представился.
— Баба Яся, скажи мне — отчего с куста руда каплет, будто с раненого?
Старуха оставила свои травы, задумалась, накрутила на палец седую косицу:
— По всякому случается. Бывают кусты-душегубцы, в которых порченые древяницы живут, бывают проклятые места на которых и зверь и птица и дерево мирное — всё чудит. А где ты такое видал, Журка?
Юрась протянул старухе связку прутьев. Она внимательно разглядела их, потрогала, обнюхала, поводила над ветками серебряной лунницей с шеи, переломила один прутик, взглянула на тёмную капельку…
— Ты зачем эти ветки резал?
— Для кистей. Чтобы иконы писать, нет удобней кистей с черенками из ивы.
— Похоже, куст на чьей-то могиле вырос. Душа неупокоенная, без вины загубленная помощи просит. Будь это камыш, вырезал бы свирель, да услышал, чьим голосом запоёт. Хочешь помочь — сделай кисти, как собирался.
— И что будет?
— Бог весть… — покачала головой баба Яся.
Юрась опасливо убрал прутья на дно сумы. Если так — сделаем кисти, помолимся, чтобы зла на них не было — и сделаем. Только когда ему кисти снова понадобятся? …И в кого ж он такой дурной уродился? Он вышел в сени, развернул рушник — парсуна была цела, краски встали. Рыжекудрая дева Мария улыбалась беспечно и радостно, у ног её цвели розы, вокруг кувыркались голуби. Прикусив от волнения губы, Юрась вернулся с доской в дом. Утомлённая Ружа опять дремала. Вот проснётся и скажет — понравилось ли…