Страница 25 из 35
Юрась сел на землю, прислонился спиной к тёплому валуну и сам не заметил, как задремал. Когда он открыл глаза — солнышко рыжим боком уже касалось тёмной двинской воды. На ходу кляня себя всеми бранными словами, которые знал, он припустил к скомороховой развалюхе. Баба Яся сидела у входа и неторопливо полоскала в корыте какие-то тряпки. Она встретила Юрася улыбкой:
— Пришла в себя твоя краля. Переломилась вживь. Если раны очистятся — на ноги встанет. Коли богу будет угодно, а вам с её батькой нехлопотно — почитай, как прежде начнёт скакать, разве что на канат ей лучше не подыматься. А сейчас не беспокой её, — старуха загородила вход в хату, — пусть спит.
Счастливый Юрась расцеловал старуху в тёплые щёки и помчался по улицам, куда глаза глядят. Радость переполняла его, а прохожие верно думали «пьяный». Парнишка сам не заметил, как оказался перед мастерской и только подле дверей вспомнил, что ни разу за эти дни не сообщил о себе наставнику. На стук в дверь выглянул сонный Лев и сердито впустил его внутрь:
— Явился, бродяга! Георгий нас по всему городу гонял — мол, утонул его драгоценный Юрасик в какой канаве или воры зарезали или дурные люди обидели. Голодный, небось?
Юрась кивнул. Лев отвёл его в кухню, вручил миску холодной каши, налил квасу, налил себе тоже и сел рядом на скамью:
— Георгий молитвы читал по чёткам, места себе не находил. Васька больше всех суетился, а сам ходил гоголем. Кош из Двины утопленника выволок, а утопленник утопленницей оказался.
— Правда что ли? — сделал вид, что удивился Юрась.
— Чистая правда! А ещё к нам сам князь пожаловал, Рогволод Всеславич.
— Это ещё зачем? — встрепенулся Юрась (неужели проведал про Мирославовы злодеяния).
— Георгия бранил и торопил, словно смерда нерадивого. К Рождеству огласят, а к будущей Пасхе соберутся венчать великого князя Ярополка Святославича и Рогнеду, младшую нашего князюшки. Рогволод хочет свадьбу здесь в Полоцке, и только потом отпустить молодых в Киев.
— А при чём тут Георгий?
— А при том, что до начала листопада храм Иоанна Предтечи надлежит закончить и освятить. Иначе князь грозится выгнать изографа с подмастерьями вон из города и ни рваной ногаты им за работу не даст. Так что, братец, всё лето нам с тобой спины ломать под куполом. Наставник вон до сих пор не вернулся — следит, как штукатурку кладут.
— Беда у меня, Лёвка. Я сейчас не смогу работать.
— Почему это вдруг? — Лев удивлённо заморгал, — ааа… в дрянное дело вляпался, а теперь из города бежать надо?
— У меня невеста разбилась, почти что насмерть. За ней ходить нужно. Пока она на ноги не начнёт вставать, не могу её одну оставить — я обет дал.
Не успел подмастерье возразить, как в кухню вошёл Георгий. Юрась вскочил, учитель обнял его:
— Слава богу, ты жив, мальчик мой! Я боялся, что больше не увижу…
— Наставник, мне придётся оставить вас, пока Ружа не выздоровеет.
Георгий изменился в лице:
— Эта твоя невеста?
— Да, она захворала тяжко, я ей нужен сейчас. Встанет на ноги — вернусь тотчас.
— Ты уже знаешь, что нам до осени нужно закончить роспись?
— Да, учитель.
— Собирайся и уходи.
Юрась молча поклонился учителю, отправился в горенку к подмастерьям, собрал нехитрые пожитки и вышел вон. Немой Кош захлопнул за ним двери.
…Мацько был уже дома. Баба Яся сказала, что Ружа будет здорова, и старик радовался так же сильно, как за день того — скорбел. Юрася он принял радушно, хоть и с издёвкой «Гол как кол, соколик-зять, ничего с него не взять». К ядовитому языку скомороха не сразу привыкнешь… Старик велел Юрасю столоваться и ночевать в его халупе, как под кровом у кровных родителей. Юрась обнял его и пообещал, что будет почитать Мацько как родного отца.
Похлебав позавчерашних щей, старик уснул. Ружа тоже спала и дыхание её стало легче. Неугомонная баба Яся парила в чугунке какие-то травы. Юрась уснуть не мог. Ему было тошно, как, наверное, никогда в жизни. Давно ли спрашивали его: предашь ли учителя ради любимой? И вот, предал. Пётр сказал: я не знаю этого человека. Иуда проклятый побежал к иудеям. А он — бросил Георгия и товарищей-подмастерьев. Стерво смердящее, пёс блажливый, зверь ехидна что жрёт и родителя своего. Юрась поднялся с лавки, глотнул воды в сенях, взгляд упал на рушник с парсуной — правда что ли сжечь проклятую доску, с неё всё началось. Не вник в старую мудрость, решил по-своему сотворить — и сотворил добро полной мерой. Растревоженная баба Яся сунулась вслед за ним в сени:
— Что за беда у тебя, малыш?
— Я мужчина и сам решу, — огрызнулся Юрась и тотчас спохватился, — прости, баба Яся. Поступил дурно, с меня и спрос. Подумать одному надо…