Страница 16 из 35
Георгий взял белую гладкую доску, уголёк, тряпицу и протянул Юрасю. Парнишка молча сел прямо на пол и начал рисовать, водя угольком по доске. Прошло сколько-то времени, в горнице стало темней, Георгий уходил и возвращался. Наконец Юрась встал, пошатываясь, и протянул изографу копию Богородицы.
— Лучше не сдюжу.
Георгий внимательно осмотрел доску, поводил по изображению ногтем.
— Для первого раза — неплохо. Очень неплохо. Пойдём-ка к трапезе, там и поговорим.
За не слишком роскошным, но сытным ужином Георгий расспросил Юрася: кто таков, откуда родом, кто честные родители, как попал в Полоцк и как стал учеником Кривого Зайца. Юрась не таил ничего — ни несчастной смерти Олелько, ни леченья у ведьмы-ведовицы, ни скверных мыслей бросить мастера и вернуться в родную деревню. Георгий качал головой сочувственно. «Спорящий с владыками мира сего подобен бабочке, решившей воевать с бурей — оба будут нещадно сокрушены».
— А от Зайца твоего, мальчик, тебе и так придётся уйти — журавлёнку не место в заячьей норе. Но скажи сперва — готов ли ты постигать всю науку изографа от азов. И не только искусство письма по дереву и штукатурке. Истинному изографу важно истинное понимание сути вещей и предметов, чтобы он выводил Богородицу, а не пошлую бабу и мог отличить Иоанна Крестителя от Иоанна Златоуста. Подмастерья мои — вот они. Белокурый — Василий, хмурый — Лев, есть ещё Кош, он немой. Они хорошие мальчики и стараются изо всех сил…
— Почему же ты хочешь учить меня? — наконец-то решился спросить Юрась.
— Тридцать пять лет назад в порту прекраснейшего из городов мира великий изограф Афанасий Калакир встретил босого мальчишку, который пробовал нарисовать море углём на доске от разрушенной лодки. Он взял сироту с собой в монастырь святого Николая и научил всему, что знал сам: искусству растирания красок, канону иконописания, грамоте греческой и латинской, философии и пониманию красоты. Он был прав. Я, по-моему, тоже не ошибаюсь. Ты ведь хочешь рисовать, Юрий?
— Да. Хочу, — Юрась насупился, — только не дело от мастера уходить, я у него семь лет обещался учиться. А то буду как тот Иуда.
— Мы найдём способ договориться с мастером так, чтобы никто не остался в обиде, — пообещал Георгий.
— Тогда согласен.
Подмастерья поочерёдно поднялись из-за стола и подошли к Юрасю знакомиться. У Василия был неприятный, какой-то ощупывающий взгляд, блестящие, жирные губы и чересчур мягкая ладонь. Лев показался простаком и угрюмцем, но смотрел прямо. Георгий тоже поднялся и прочитал небольшую молитву на том же звучном языке — как оказалось, по-гречески. Поход к Зайцу можно было бы отложить до утра, но Юрась настоял навестить мастера тотчас — чтобы одноглазый не думал, будто ученик убежал с платой за чужой труд.
На удивление, златокузнец не стал поднимать шума, попросил только в полную собственность те узоры и формы, которые Юрась вылепил. Величественный Георгий добавил горсть нездешних круглых с дырочками монет — на сладости детворе. Малышня разревелась, поняв, что дядько Журка уезжает от них насовсем, пришлось пообещать, что будет их навещать и нарежет Ходятке корабликов из сосновой коры, а Малушке и Мыське привезёт леденцов с ярмарки. Вещей у Юрася оказалось немного — сапоги он стоптал, полушубок от сырости покоробился, а остальное уместилось в той же тощей дорожной суме.
Место для спанья ему выделили в маленькой горенке, на полатях с тремя остальными подмастерьями. Кроме них с Георгием в доме жили ещё две холопки — старуха с дочерью. Они заведовали припасами, кушаньем и питьём, содержали в чистоте дом и одежду, только в мастерскую им был вход заказан. Василий посоветовал с ними не ссориться, порядки в жилище не нарушать, к трапезе появляться в срок, выучить хоть бы важнейшие молитвы и помнить, кто отныне самый младший среди подмастерьев. Юрась не спорил — он встречал семнадцатую весну и действительно был самым младшим.