Венецианская лазурь

— Да, — кивнул Юрась. Он понял, что незнакомец говорит о настоящей беде, а не о детских обидах.

— Будь ты изографом, мог бы написать истинно скорбящий лик.

— Что значит изограф?

— Человек, который пишет иконы. Божьи лики, страсти Христовы, вознесение Богородицы, ангелов у мамврийского дуба, мучения и торжество святых. Ты, отрок, знаешь, кто такой был Христос?

— Я крещёный, — улыбнулся Юрась.

— Кто такой Христос, ты знаешь? — голос незнакомца стал грозным.

— Сын бога-отца и девы Марии, распятый за наши грехи. Христос нас спас. Если не лгать, не воровать, не пре… при… чужих жёнок и девиц не поять и молиться каждый день, попадёшь в рай. А будешь грешить — сгоришь в аду, как Иуда и Каин.

Подняв глаза к небу, незнакомец произнёс что-то на чужом языке. Юрась не понял ни слова, но подумал, что он или молится или сердится.

— В церкви бывал?

Юрась задумался:

— Два раза. Когда мальцом с тятей в Витебск ездил. Деревянные срубы с крестами, а внутри всё свечи горят — светло, как днём. Мне шести зим ещё не было, а до сих пор помню.

— Грамотен ли ты, отрок, боюсь даже спрашивать нет нужды, — незнакомец слегка улыбнулся, — как тебя звать?

— Юрась, а кличут Журкой.

— У нас с тобой одно имя, — улыбка изографа стала шире, — я Георгий, по вашему Гюрга, Юрий. Покойная княгиня Ольга попросила у византийского василевса Константина людей, знающих как поднимать и расписывать церкви, творить иконы. Среди прочих избрали меня, и уже двадцать лет я благодарю бога за этот выбор. Здесь у вас, среди руссов, христиане ещё не разучились верить… В Полцке я пишу иконы для храма Иоанна Предтечи, а когда завершится постройка, буду работать фрески. Хочешь взглянуть на мою мастерскую?

Хочу ли? Георгий был самым странным из виденных Журкой доселе. С бабой Ясей всё просто — ведьма ведьмой, попадись ей Юрась в другое время, могла бы так же спокойно изжарить его в печи. А этот высокий загадочно говорящий и-зо-граф был из вятших людей, облечённых властью и пониманием. Что ему до ничейного мальчишки?

— Мой дом под стенами детинца там, где селятся приезжие гости. Хочешь — ступай со мной. Нет так нет, — завершив разговор, Георгий подхватил полы длинного одеяния, развернулся и неторопливо пошёл к крепости.

Юрась увидел, как исчезает в толпе зелёная ткань, и понял, что никогда себе не простит, если потеряет этого человека.

— Георгий, подожди, я уже иду! — крикнул он и пустился следом.

Шли они вправду недолго. Георгий молчал, думая о своём, Юрась не стал навязываться беседой. Дом Георгия, двухэтажный, крепко срубленный, с резным крыльцом и медной ручкой на двери выглядел почти обыкновенно — хоромы купцов-греков смотрелись куда богаче. В сенях было темно, у стены стоял ряд белых досок. Из глубины дома пахло деревом, смолой, льняным маслом, мёдом и ещё какими-то незнакомыми Юрасю вещами. Георгий аккуратно снял сапоги, вдел ноги в туфли без задников. Юрась тоже скинул свои опорки и остался босиком, поджимая грязные пятки. Плотный беловолосый парень на вид чуть старше Юрася, появился из внутренних комнат, забрал у Георгия плащ, покосился на гостя и отправился на крыльцо — скорее всего чистить одежду.

— Пойдём, не бойся, — позвал Георгий. Похоже, его забавляла диковатая робость отрока.

Юрась покорно вошёл в большую горницу. Сквозь затянутые чем-то блестящим окна щедро проникал свет. У дальнего конца горницы ещё один парень Юрасевых лет аккуратно бил яйца в две мисочки, разделяя белки и желтки. Одна стена была сплошь увешана досками, только расписанными. Другая — затянута огромным сшитым из нескольких кусков холстом, на котором углём был намечен контур словно бы идущего по облакам мужчины с протянутыми в благословении руками. Юрась прошёлся вдоль досок, боясь прикоснуться к ним пальцем. Он не думал, что человеческое лицо можно изобразить живым. Чтобы глаза смотрели в самую душу, на губах возникали скорбные складки, руки сжимались от боли или тянулись утешить. Что небо можно нарисовать синим, холмы зелёным и жёлтым, кожу тёплой. Что с поверхности высохшей деревяшки живая женщина может прижимать к груди своё дитя и сиять материнской любовью. Ощущение невероятного — как если бы журавли вдруг слетели с небес поглядеть, что за парень который год провожает стаю глазами. Юрась не понимал происходящего, у него не хватало слов, но разрозненные нити его пёстрой жизни наконец-то сложились в единственно мыслимый, чёткий узор. Случайно задев стол он прикоснулся пальцем к плашке с голубой-голубой краской. Растёр её между пальцами, провёл по рубахе, завороженно следя за линией цвета. Это просто. Берёшь и рисуешь, делаешь дерево или тряпку живым настоящим небом, с журавлиными клиньями в кружеве облаков.

— Что это?

— Венецианская лазурь. Её привозят из далёкого итальянского города. Тебе нравится? — глаза изографа потеплели, лицо будто помолодело, — я знал, что тебе понравится, мальчик мой. Хочешь попробовать? Скопируй любую икону.