Дуэлист

– В таком случае, самые злые языки обязаны умолкнуть, – поддержал его Толстой, исповедующий тот же принцип терпимости относительно себя.

Временно преобразившись из энтомологов в грибников, Толстой и Долгоруков пошли по редколесью. «Почему он нашел уже четыре гриба, а я ни одного?» – недоумевал князь.

– Я наберу на вашу долю, – пообещал Толстой.

Знакомство князя Долгорукова и Черной Принцессы состоялось вскоре после возвращения Михаила Петровича из Парижа. Долгоруков со свежими анекдотами о консуле Буонапарте, его знойной супруге Жозефине, мадам де Сталь, Талейране и других кумирах современности, знакомых ему лично, пользовались бешеным спросом. На некоторое время князь сделался интеллектуальным деликатесом Петербурга. Самые модные салоны столицы выстраивались за ним в очередь, а прекраснейшие дамы чахли от зависти, если их конкурентке удавалось залучить к себе этого баловня.

Известность князя приближалась к зениту, за которым только привычка и забвение. Завистники настолько присмотрелись к Долгорукову, что вынуждены были признать его ум. Михаил Петрович скучал и подумывал о небольшой, победоносной войне, которая помогла бы освежиться. А его нога до сих пор ещё не ступала на паркет самого загадочного из петербургских домов – салона La Princesse Noire. Казалось, что между князем Долгоруковым и Черной Принцессой происходит поединок, правилом которого установлено как можно дольше игнорировать друг друга. Долгоруков отзывался о княгине Г. довольно сдержанно в том смысле, что после Парижа его трудно удивить свободным поведением, от которого он желал бы отдохнуть, к тому же он не большой поклонник дамской философии. Когда же Черную Принцессу спрашивали, отчего она до сих пор не пригласила этого восхитительного Долгорукова-Третьего, та с подозрительной горячностью отвечала, что сказки о Бонапарте она предпочла бы слышать от него самого. И то, что принадлежит слишком многим, не принадлежит никому. Однако Черная Принцесса была женщина, и самообладание ей изменило.

Однажды во втором часу ночи возле дома князя Долгорукова остановилась черная карета с зашторенными окнами, запряженная четверкой огромных черных коней, с возницей в черном плаще и широкополой конической шляпе, с двумя арапчатами на запятках. Князь в этот вечер отдыхал от визитов, штудировал латынь и наслаждался грамматической скукою так, как другие люди его возраста упиваются балами. Отрывок из «Галльской войны», который переводил Михаил Петрович, приобретал все более внятную форму, от общего смысла князь переходил к нюансам. И временами, зачарованный лаконичной красотой этого точного языка, Долгоруков забирался на диван, забрасывал на плечо полу халата наподобие тоги, простирал перед собою руку и произносил какую-нибудь фразу точь-в-точь как Цезарь. Alea jacta est, aut Caesar, aut nihil, tu quoque, fili!10 Язык ли придавал этим людям величие или наоборот, но быть Цезарем и изъясняться по-латыни казалось герою совершенно естественно. Это получалось самопроизвольно, как выругаться по матушке, когда тебе на ногу уронили кирпич.

Записку от Черной Принцессы передали именно в тот момент, когда Долгоруков стоял на пьедестале дивана с правою рукою, задрапированной халатом, и левой, обращенной в вечность, то есть, в самом дурацком виде. И хотя его камердинер был достаточно дрессирован для хладнокровного восприятия любых, самых диких зрелищ, а мальчик посыльный в чуднОй голландской шляпе его не волновал, такое вторжение в заветную мечту было не совсем приятно.

Записка в переводе с французского содержала всего два слова: «Сегодня ночью» и подпись P. N. А на словах князю было велено передать, что он, если угодно, может одеться и отправиться на этой черной карете в дом Черной Принцессы, где состоится философический вечер. Княгиня понимает всю необычность своего приглашения, однако она уверена, что между людьми спиритуальными не может быть условностей. И она будет слишком огорчена, если сегодня не увидит князя среди своих гостей.

В порыве раздражения, к которому примешивалось ещё не остывшее латинское высокомерие Цезаря, Долгоруков одним духом написал:

«Ваше сиятельство!

В Париже, откуда я имел честь недавно воротиться, ночью приглашают только два сорта людей: возлюбленных и докторов. Не имея счастья принадлежать ни к тем, ни к другим, возьму на себя дерзость уклониться от вашего приглашения и провести этот вечер в привычной скуке научных занятий.

Остаюсь ваш преданный слуга и прочее,

Князь Михаил Долгоруков».

– Передай княгине эту записку и, пожалуй, добавь на словах, что застал меня спящим, – сказал Долгоруков, запечатывая письмо своим фамильным перстнем, как вдруг за его спиною раздался задорный голосок:

– Однако для спящего вы довольно бодры!

Голландский мальчик сдернул с головы свою сказочную шляпу, рассыпал по плечам пышные черные кудри и обернулся прекрасной греческой богиней. Ибо княгиня Г. была точной копией знаменитой статуи богини Дианы – охотницы, девственницы и покровительницы Луны. Вернее – её живым образцом.

– Хотите, я угадаю, князь, что вы мне ответили? – сказала Черная Принцесса, постегивая себя кнутом по подвернутому голенищу желтого ботфорта. – Вы написали: «Я вам не доктор, таскаться по ночам».

– Однако вы здесь, и записка не нужна, – отвечал Долгоруков, измельчая листок до микроскопических клочков, ибо к моменту произнесения этих слов он был уже влюблен настолько, насколько это вообще возможно, то есть, как говорится, до безумия.

– Неужели такое возможно? – спросил Толстой, наслаждаясь острым, крепким ароматом срезанного боровика.

– Смертельная любовь с первого взгляда? – переспросил Долгоруков.

– Неужели возможно, чтобы вы приняли переодетую даму за мальчика? Когда на сцену театра выходит актриса в мужском платье, это всегда бросается в глаза всем, кроме актеров, которые ломаются и ничего не понимают до последнего действия. Я всегда полагал, что дамские формы, заключенные в тесные мужские панталоны…

– Не забывайте, мой друг, что княгиня явилась мне в образе слуги, – объяснил князь Долгоруков. – Я не обратил бы на неё внимания, даже если бы у неё не хватало одной ноги. С другой стороны, её фигура нимфы до сих пор остается такой стройной и гибкой, что её немудрено принять за подростка, а грудь так мало развита…

Князь погрузился в воспоминания на добрых десять минут и по рассеянности наступил на подберезовик. Толстой деликатно прокашлялся, Долгоруков встрепенулся и продолжил рассказ.

К шести утра, когда гости наговорились до умопомрачения и стали разъезжаться по домам, Михаил Петрович находился в каком-то потустороннем состоянии, наподобие того, что испытывают эпилептики перед приступом. Он чувствовал болезненную бодрость, и все предметы вокруг как бы излучали электрическое сияние. «Я болен или счастлив?» – думал князь, пожимая на прощание холодную, почти бесплотную ручку Эвдокси (так звали Черную Принцессу). Мальчик кавалергард, которому стало дурно от столоверчения, нечаянно повалил у двери тысячерублевую саксонскую вазу и обмер от ужаса, княгиня же при этом не моргнула глазом.

– Вы боитесь боли, мой принц? – нервно спросила она Долгорукова.

– Если бы я боялся боли, то выбрал бы другую профессию, – отвечал Долгоруков, жадно вдыхая теплый запах её волос.

– Тогда вам придется потерпеть, – сказала она вопросительно, повернула его руку ладонью вверх и вдруг оцарапала запястье чем-то острым. Надрез над веной получился действительно довольно болезненным, и князь едва сдержал вскрик неожиданности. Черная Принцесса мигом извлекла из бисерного мешочка на своем поясе хрустальную склянку, собрала в неё несколько капель крови с руки Долгорукова и укупорила склянку притертой точеной пробочкой.

– Теперь вы в моей воле, – сказала Черная Принцесса и слизнула каплю крови с запястья князя.

«Она безумна, только такую женщину можно любить», – подумал Долгоруков.

10

(Лат.) Жребий брошен, Цезарь или никто, и ты, сын…