Дуэлист

Вдруг он что-то заметил, поставил коня на дыбы и боковым скоком выехал в проход карея к жаровне, где трактирщица пекла блины для предстоящего народного гулянья. Свесившись вбок, Долгоруков подхватил из костра занявшийся длинный сук и прогарцевал по площади с пылающим факелом над головой.

Ангел смерти, бог войны.

Сердобольский отряд, состоящий из полка егерей, драгун и нескольких конных орудий, выступил в начале августа, при хорошей летней погоде. Но продвигались они очень медленно. Пионерам приходилось ремонтировать мосты, разрушенные партизанами, или часами разбирать завалы на дорогах, среди замшелых острых скал и гигантских сосен, из-за которых вот-вот захлопают выстрелы.

Хуже партизан была сама природа, которую приходилось преодолевать на каждом шагу. Пушки то и дело разбирали и собирали, повозки разгружали, снимали с колес и переносили на руках через гору или болото. Вдруг, по северному обыкновению, почти тропическое пекло сменялось порывом арктического ветра, сыпал секущий дождь, и мы часами топтались в грязи, не трогаясь ни назад, ни вперед. Это было утомительнее любого сражения, и мы в нашей молодой запальчивости не в шутку хотели побыстрее дойти до места и сразиться хоть с кем-нибудь. Говорю «мы», потому что позднее обменивался впечатлениями с графом Толстым и наши воспоминания совпадали до деталей.

Враг пока не дерзал нападать на усиленную бригаду Долгорукова, но и князь не хотел повторить промашки своего предшественника. Его предусмотрительность плохо вязалась с тем ярлыком отчаянных рыцарей, который навесили на братьев Долгоруковых. Начальнику корпуса Тучкову медлительность князя даже казалась чрезмерной. Тем не менее, отойдя на недальнее расстояние от Сердоболя, Долгоруков остановился почти на две недели и стал укрепляться. До него дошли слухи о больших толпах мятежников, которые собираются у озера для нападения на его магазины, а возможно, и на самый Сердоболь. Вопреки требованиям Тучкова, князь не трогался с места до тех пор, пока не дождался обещанного подкрепления.

После этого Сердобольский отряд со всеми необходимыми предосторожностями двинулся к месту скопления шведских ополченцев, но не застал их в поселке. По сведениям местных жителей войско шведов оказалось вовсе не так велико, как предполагалось. И вскоре сия утомительная беготня по болотам привела к столкновению.

Граф Толстой уверял меня, что в его первом «сражении» не было ничего достойного упоминания. Оно походило скорее не на правильный бой регулярных войск, а на какую-то пугачевщину. Довольно большая толпа финских мужиков, вооруженных кто чем, при небольшом количестве солдат, которые мало отличались от крестьян одеждой и выучкой, собралась в обширной долине, как бы продавленной среди гор допотопным ледником. Начальник этого воинства, какой-то шведский корнет, очевидно, воображал, что занял выгодную позицию, расставив своих людей на возвышении, однако не учел за своей спиною леса, преграждающего отход. Русские, напротив, построились в низине и не думали атаковать, стоя как вкопанные почти до полудня.

В чем бы ни заключалась стратагема князя Долгорукова, она, кажется, подействовала. Подобным же образом при поединках белым оружием Американец обыкновенно давал противнику наброситься первым и нанести несколько ударов, чтобы приметить его слабости, а затем разделать в два счета. И верно, милиционеры вышли из себя и бросились на русских кучей, размахивая топорами и вопя самым ужасным образом свое «ура!», которое позаимствовали у нас или, напротив, одолжили нам в эпоху Петра.

Толстой, находившийся за цепью при князе Долгорукове, признавался, что момент был не из приятных. Но наши пехотинцы не дрогнули, подпустили шведов на расстояние выстрела и дали залп. Толпа остановилась в нерешительности, ибо некоторые пули достигли цели. Затем русские взяли ружья наперевес и медленным шагом пошли на шведов под барабанный бой.

Вот и все сражение. До сумерек ещё какие-то фанатики постреливали из леса, но Долгоруков приказал подвезти легкое орудие и выстрелить по ним картечью. Выстрелы смолкли.

Пленных мужиков разоружили и заставили на Библии поклясться, что они не будут больше воевать, а затем прогнали домой. С теми же из шведов, кто был в военной форме, разговор был другой. Если они признавались, что воевали в Свеаборгской крепости или Свартгольме и уже приносил клятву покорности русскому императору, то почитались изменниками и подлежали казни.

Честность таковых шведских пленных граничила с дуростью, непостижимой изворотливому российскому уму. Никто не мешал им солгать, что они никогда не бывали в Свеаборге и принадлежали к какой угодно другой команде. И, однако, среди этой первой партии захваченных оказалось трое солдат свеаборгского гарнизона, которые признали свою измену.

Их глупая шведская честность была столь нестерпима, что у князя не поднялась на них рука. Он приказал конвою казаков отогнать их в вагенбург, а оттуда отправить на строительные работы, вместе с обычными пленными.

Это задание было поручено нескольким казакам под командою хорунжего Полубесова, о котором придется рассказать отдельно. Ибо этот Полубесов был чем-то вроде знаменитости, и байки о нем передавались по всей Финляндской армии от Карелии до Лапландии, как в минувшую Крымскую войну анекдоты про севастопольского матроса Кошку. Хорунжий Полубесов постоянно находился в распоряжении Американца в Сердобольском отряде, а позднее, по окончании кампании, я и сам свел с ним непродолжительное знакомство, позволяющее судить о его характере.

Полубесов принадлежал к тому типу русских людей, который мог зародиться только в нашей стране с её деспотическим, но формальным рабством, легко переходящим в самую дикую анархию. При всем своем внешнем добродушии такие люди не знают узды ни в геройстве, ни в зверстве, столь трудно различаемых на войне с её почетной обязанностью убивать ближнего своего. Из таких типов как Полубесов в военное время развиваются Ермаки, если их раньше не повесят за мародерство. В мирное время он может быть примерным обывателем и вдруг зарезать проезжего купца за несколько монет. А во время смуты из них выходят Стеньки Разины.

Толстой рассказывал мне о каком-то наивном, гомерическом зверстве, с которым Полубесов расправлялся с противниками, не давая пощады даже пленным. Подобным же образом, говорят, ведут себя природные американцы, привязывая пленного к столбу и с детским любопытством разрезая его на куски, пока он не испустит дух. Но при этом не было более внимательного товарища, который делился последним куском, не садился за обед, пока его люди не накормлены, и не моргнув отдал бы вам последнюю рубаху.

При небольшом росте и довольно неказистой фигуре Полубесов обладал чрезвычайной ловкостью во всех воинских упражнениях, которыми так славились прежние донцы. Будучи не молод по тогдашним понятиям (лет тридцати пяти), на смотре по окончании кампании он скакал рысью, стоя ногами на седле, стрелял из своей длинной винтовки из-под брюха скачущей лошади, косил лозу шашкой и на галопе поднимал монету с земли. Когда же он, при демонстрации рубки, одним ударом распластал глиняную чучелу, то не у одного меня пошли по спине мурашки от сего отвратительного чавкающего звука.

Наконец, нельзя не вспомнить и о главном качестве Полубесова, в коем он был истинный артист, ежели это слово применимо к воровству. Ибо в этом нашем национальном промысле хорунжий обладал звериным чутьем и необчайной дерзостью. Вы могли спокойно оставить перед ним открытый кошелек полный денег и найти его через неделю нетронутым. Но когда надо было найти, где что плохо лежит из чужой собственности (к которой, конечно, относится и казенная), то он находил любой тайник с ловкостью факира и забирал его даже в том случае, если его стерегли с собаками и ружьями.

Полубесов при Толстом был то же самое, что Толстой при Долгорукове. Правой рукой, не согласующей своих действий с левой рукою и другими частями тела. А иногда и отделяющейся от них по своим собственным надобностям. С шайкой казаков, на своей степной лошаденке, повадкою напоминающей охотничью собаку, Полубесов рыскал впереди или по сторонам идущего отряда. И точно как охотничья собака, вынюхивал и обшаривал все окрестности, пробегая в десять раз больший путь, чем его хозяин по тропе. Иногда он вовсе пропадал на целый день, а затем возвращался весь истерзанный, полумертвый от усталости, но горящий хищною радостью. И пригонял корову с бубенчиком, набитым землей, чтобы её не нашли в лесу русские грабители.