Дуэлист

– Эл кондоры? – переспросил Долгоруков.

– Эл кондоры – американские летающие чудовища наподобие орлов, но размером со строуса, – не моргнув глазом, пояснил Толстой. – Я вез с собою живого эл кондора, но сильно проголодался в Вятке, где подают одни сушеные грибы. Итак, эл кондора не стало.

Долгоруков звонко рассмеялся, не утерпел и расцеловал приятеля.

– Что же ты хочешь за это чудо? Я дам любую цену, – сказал он, весь горя нетерпением.

– Это подарок, – отвечал Толстой.

– Вот за что люблю моего Федю!

Долгоруков наполнил бокалы и предложил тост за лучший в мире лейб-гвардии Преображенский полк. Денщик принес трубки, и разговор принял более серьезный оборот.

– Где же ты теперь? – спросил Долгоруков, с недоумением разглядывая неказистый мундир Толстого, словно только что его заметил.

– В Нейшлотском полку, – отвечал Толстой с невольной горечью.

– Батальонным?

– Взводным.

– Боже мой, Боже мой!– Долгоруков прошелся по комнате. – Ах да, эта история с покойным Резановым, которому ты, кажется, надавал по щекам.

– Всего лишь сообщил несколько сведений об его матушке, – уточнил Толстой.

– Но с тех пор минуло три года! Можно ли так долго терзать за один проступок? Уверен, что государь тебя простит, когда узнает об этом.

– Я писал государю, и не раз.

Собеседники замолчали. Долгоруков, конечно, не мог подвергать критике своего венценосного друга и благодетеля. А Толстой из деликатности не смел на него сетовать.

– Однако я этого так не оставлю, – пообещал Долгоруков, подумал с полминуты и предложил:

– Иди ко мне в отряд. Мне нужны храбрые офицеры.

– Об этом я хотел вас просить, – просиял Толстой.

– Я не буду слишком отягощать тебя службой, – вслух размышлял князь. – Ты будешь при мне что-то вроде адъютанта, и твоею обязанностью будет содержать стол для меня и всех желающих офицеров. Так, чтобы мы в этом походе чувствовали себя комфортно, как на Красной Горке во время маневров. Я уже не мальчик питаться всухомятку.

– D’accord,3 – отвечал Толстой.

– И ещё. Ты нужен будешь мне для одного, но отчаянного дела. После этого ты вернешься в гвардию, но не поручиком.

По новому приказу каждое утро все служители обязаны были обмывать голову, плечи и грудь холодной водою, если не стоял мороз и с неба не сыпались камни. Голые до пояса солдаты сбегали к озеру по мосткам, зачерпывали воду ведром и с диким воплем выливали себе на голову. Затем они трусцою отбегали, попутно толкая робеющих товарищей. Из бараков солдат уже в форме вели в так называемую столовую, за длинные столы под навесами, в последний раз плотно, по-домашнему кормили кашею с мясом и даже с добавкой, и наливали по чарке хлебного вина, которое считалось полезным перед долгим походом в нездоровой местности. Вино полагалось запивать глотком клюквенного сыропу против цинги, но бывалые служаки, набравши за щеку, сплевывали это лекарство в сторонке на траву, чтобы вместо цинготной болезни не приобресть понос.

Затем, уже полностью нагруженные, упакованные и застегнутые с головы до ног, все отряды стали выстраиваться на плацу обширным кареем по родам войск, в таком порядке, чтобы затем сразу развернуться и двинуться в путь. Солдаты выглядели непривычно и как-то мешковато в своих киверах и сумах, обшитых серым полотном, и в смурых шароварах, заправленных в полусапожки. На них не было ни белоснежных панталон с пуговицами, напущенных поверх башмаков, ни черных высоких султанов, ни плетеных снурков, свисающих на плечи, как обыкновенно изображают на картинах, и даже цветные части формы, как воротники и обшлага, были обшиты серою тряпицей из бережливости. Но в этой мешковатой грубости была другая, простая красота и настоящая, суровая поэзия.

Князь Долгоруков, также одетый по-дорожному, в короткую куртку без фалд, наподобие гусарского ментика, называемую шпензер, подъехал к своим двум адъютантам, спешился и снял шляпу. Вслед за ним обнажили головы все мужчины на площади, включая и некоторых зрителей-лютеран. Солдаты встали на одно колено. Началась довольно продолжительная церковная служба.

Держа кивер в согнутой левой руке и крестясь вслед за священником, Федор, как обычно во время богослужения, пытался проникнуть в значение древних словес, частично понятных, но поражающих воображение какой-то дремучестью. Архаизм придавал молитве совсем не то значение, какое она имела бы на обыденном языке.

О еже лук медян положити мышцы верных Своих,

И укрепити десницу их силою крепости Своея,

В побеждение и попрание супостат наших,

Господу помолимся!

– взывал полковой священник.

И Федор гадал, кто бы такие могли быть эти медяне с луками, которых ему желают попрать. Очевидно, мидийцы, персы царя Кира или Дария. Но ведь в этот самый момент, возможно, набожные шведы просят у Господа также попрать и уничтожить мидийцев, то есть, нас. И если Бог действительно обязан помогать каждому из своих просителей, то он сейчас находится в недоумении: какие из мидийцев хуже. Не удивительно, что он предпочитает вовсе не вмешиваться в наши битвы, а наиболее успешные мидийцы, французы совсем к нему не апеллируют и даже не держат в своих войсках священников.

Не на лук наш уповаем, ни оружие спасет нас, Господи,

Но Твоея всемогущия помощи просим,

И на Твою силу дерзающе, на враги наши ополчимся,

И Имя твое верно призывающе, со умилением молим Ти ся.

Всемогучий Господи, милостивно услыши и помилуй.

«На луки не уповаем, но целый месяц свозим горы ядер и бочки пороха, – продолжал Толстой вольтерьянствовать. – А нам подай и лук и, сверх того, божественную помощь. Если лук не выстрелит».

Однако ключевой припев, который завели помощники попа на два голоса, произвел на Американца такое сильное впечатление, что мурашки пошли по коже и слезы восторга выступили на глазах.

С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтесь.

Яко с нами Бог.

Священник освятил воду, произвел ещё какие-то манипуляции над своим походным жертвенником и пошел вдоль воинских рядов с крестом в одной руке и метелкой-кропилом в другой. Останавливаясь перед каждым рядом войск, он обмакивал кропило в серебряный сосуд с водой, который несли за ним помощники, брызгал на солдат и оружие. Некоторые солдаты выходили из строя поцеловать крест и получить благословение, и хотя строй войск был очень длинный, добросовестный священник благословлял каждого. Освящение оружия, таким образом, затянулось почти на час. Задние, уже благословленные солдаты начали утомляться и переглядываться с барышнями.

Вдруг жужжание голосов улеглось. Это получили благословение сам командир отряда князь Долгоруков и его штабисты. По рядам эхом загалдели команды, затрещали барабаны. И настала такая тишина, что слышно стало хлопанье знамен по ветру. Долгоруков выехал в центр карея и начал звонким, задорным голосом оглашать приказ в обычной манере того времени, когда военачальники ещё не превратились в счетоводов и, как уверяют нас учебники, даже иногда ходили сами в атаку.

– Слушайте меня, братцы, – закричал Долгоруков, снимая шляпу и поднимая её над головой. – Вы дома были крестьяне, мирно пахали землю и сеяли хлеб. Но теперь вы не хлебопашцы, а воины. У государя без вас много хлебопашцев.

Долгоруков немного задумался. Заметно было, что он не заучил свою речь, а говорит экспромтом.

– Теперь ваша жатва – слава! А ваша кровавая пашня – Финляндия! Чем сильнее враг, тем больше нам славы!

Да здравствует император Александр! Ура!

Последнее восклицание вырвалось у Долгорукова совсем уже нечаянно, без всякой связи с предыдущими. Но если бы он не сказал ничего, кроме этих пяти слов, он бы не мог выдумать более удачного выступления. Площадь вдруг издала такой утробный, грубый мужской рев «ура», что стекла в домах мелко зазвенели. Долгоруков пришпорил коня и, взметая копытами грязь, полетел галопом вдоль строя.

3

(Франц.) Договорились