Дуэлист

– По молодости мы не думали, что обрекаем бедную финскую семью на голод, если не на смерть, – признавался Толстой. – Ежели бы мы платили обывателям за провизию серебром, по-европейски, они бы стерпели и нас, и любого другого завоевателя. Но мы выдавали вместо денег незначащие расписки, для сомнительного возмещения после войны. Из озорства я, бывало, писал в бумажке по-русски: «Подателю сего всыпать сто розог ниже спины».

Это был дурной поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь.

Двух шведов Полубесов связал арканом, как на барельефе царя Хаммурапи с изображением пленных рабов. А третьего, раненного в ногу корнета, посадил за своею спиною на лошадь. Руки шведа были свободны, чтобы он мог сзади держать Полубесова за талию, подобным образом кавалеристы иногда транспортируют пехотных, и выглядело это весьма комично. Товарищи трунили по поводу «новой барышни» Полубесова, тот загадочно посмеивался и отводил глаза, а швед, румяный желтоволосый парень открытого вида, одновременно морщился от боли и смеялся со всеми непонятным русским словам. Он был лет на десять моложе Полубесова и, пожалуй, гораздо сильнее, но ему отчего-то не приходило в голову сбросить казака с лошади и ускакать. Очевидно, согласившись на плен, он уже не считал себя в состоянии войны и обязан был слушаться.

Толстой тем временем играл на поляне в карты. Когда ему спустя полчаса сообщили, как Полубесов забавно конвоировал пленных, он сразу почуял неладное, схватил свое старое пристрелянное пехотное ружье со штыком и поскакал следом.

Казаки ехали шагом, с песнями и остановками. Никто не ждал их скорого возвращения и, вместо того, чтобы гнать шведов целый день до следующего укрепленного лагеря и передать их там по этапу, они решили на полпути остановиться и устроить себе пикник. За этим-то приятным времяпрепровождением Толстой и нашел их по лошадиным следам в стороне от дороги. И вовремя.

Посреди поляны кипел в котле кулеш. Двое казаков в расстегнутых мундирах, без сапог, курили трубки возле замшелого округлого валуна, напоминающего череп великана. Их лошадки со спутанными ногами щипали траву поодаль. А в лощине, шагах в десяти от костра стояли на коленях трое людей со связанными за спиною руками. Пленные были уже разуты и раздеты до исподнего белья. Перед ними зияла свежевырытая яма, которой надлежало стать их братской могилой. Шведы навзрыд читали молитву за своим командиром. А за их спиною прохаживался Полубесов и жонглировал своей шашкой, как это любят делать казаки во время своих плясок. Сабля его, представляющая собой как бы сплошной сияющий круг, со свистом вращалась то в одной его руке, то в другой, то впереди, то над головой, то за спиною. И, ежели Толстой явился бы несколькими минутами позднее, она бы несомнительно обрушилась на шеи нещастных финляндцев.

При виде Толстого казаки стали поспешно натягивать сапоги, а Полубесов с ухмылкой убрал шашку в ножны.

Хорунжий отрицал свои душегубские намерения, утверждая, что он только хотел подействовать на шведов умственно, чтобы им не вздумалось второй раз нарушать клятву Белому Царю. Тогда Федор Иванович напомнил Полубесову, что по артикулу за убивство пленника, попросившего пощады, полагается смерть, и велел немедленно развязать шведам руки. Полубесов неохотно повиновался и только проворчал что-то насчет «баловства», когда ему пришлось вернуть корнету его сверкающие кавалерийские сапоги со шпорами.

– Я решил, что эти воины уже достаточно наказаны, и разрешил им идти куда вздумается, но более не попадаться мне на глаза, – рассказывал Толстой. – Шведский офицер целовал мне руки и требовал, чтобы после войны я непременно приехал к нему в Стокгольм для знакомства с его матушкой. Он спрашивал мое имя, чтобы его будущие дети и вся его фамилия могли ежедневно поминать меня в своих молитвах. Я сказал, что меня следует называть «русский офицер» или, если угодно, мосье Теодор.

– Вы святой человек, мосье Теодор, – сказал корнет, опускаясь перед Американцем на колени.

Толстому пришлось буквально выталкивать шведов из плена, чтобы прекратить эту церемонию.

Весь обратный путь Полубесов дулся на Толстого из-за сапог. А по возвращении их ждала ужасная новость. Неподалеку от захваченного поселка были обнаружены тела трех русских егерей из исчезнувшего прошлою ночью пикета. Изрезанные трупы русских солдат с выколотыми глазами были повешены вверх ногами на деревьях и их опознали по православным крестам. А вскоре нашелся и их начальник, унтер-офицер, которому во время этой бойни удалось незаметно отползти и убежать в лес.

Унтер-офицер рассказал, что несколько финских мужиков во главе с одним шведом в военной куртке приближились к солдатскому костру, разведенному вопреки правилам скрытности, и предложили выпить и закусить в знак примирения. Когда же все вместе уселись возле костра за угощение, мужики по знаку своего предводителя выхватили ножи и стали резать русских без милосердия, после чего надругались над мертвыми телами.

В назидание князь Долгоруков велел перед погребением разложить искаженные тела солдат на поляне и провести перед ними все свое войско. А затем принужден был взять меры противу местных жителей.

Почитаете ли вы Суворова великим человеком? По-вашему, он герой? Но для жителей варшавской Праги или Измаила он был то же самое, что для нас Батый. Среди генералов двенадцатого года, кажется, нет для нас другого, который пользовался бы такою безусловною симпатией, как Алексей Петрович Ермолов. А для горцев Кавказа это людоед, которым матери пугают непослушных детей. В самой захудалой российской избе, рядом с образами, найдете лубок скачущего на коне Храброго Кульнева. Но для финляндцев в ту войну полковник Кульнев был каким-то вездесущим, безжалостным дьяволом, не дающим покоя ни днем, ни ночью. Кто здесь прав? И можно ли найти правого в таком ужасном деле, как война, и особливо война народная?

Весь мир рукоплескал подвигу Сарагосы и отчаянной храбрости испанских партизан, которые, вопреки ничтожеству своего правительства, страшными жертвами удерживали в Пиренеях почти такое же количество французских войск, какое сражалось в России. Французы, между тем, обвиняют испанских герильясов в таком средневековом изуверстве, которое давно не возможно ни в одной стране мира… кроме России. Русские, по их свидетельствам, также упражнялись в какой-то дремучей жестокости с захваченными французами: закалывали их вилами, сжигали заживо, обложивши хворостом, и закапывали живыми в землю, «чтобы не проливать кровь». Как было не применять против этих зверей расстрелов, поджогов и других укротительных мер?

Когда французский генерал называет наших казаков «трусливыми насекомыми» за то, что они не хотят выстроиться правильными рядами и подождать, пока кирасиры их атакуют, как положено, нас это возмущает. Нам кажется невероятным, чтобы от одного названия этих «насекомых» расстроенные французские орды бросали ружья и разбегались прятаться в лес. Отчего же мы называем финляндских партизан «толпами взбунтовавшихся мужиков», а горцев Шамиля кровожадными разбойниками? Ермолов ничуть не героичнее разбойника Шамиля. Наш Кульнев стОит их Сандельса. Партизан Давыдов – рыцарь, но партизан Фигнер – маньяк.

Вы спросите: «Неужели такой возвышенный человек как князь Долгоруков мог применять карательные меры противу мирных финляндцев?» Отвечу с тяжелым сердцем: «Не только мог, но и обязан был это делать». Ибо никакого другого способа обуздать партизанскую войну не существует ни в Испании, ни в России, ни на Кавказе. Ежели вы взялись отпиливать ногу больному человеку, нельзя же это делать гуманно и наполовину. Для избежания жестокостей среди мирного населения есть всего один, но верный способ – не начинать войны.

Когда князь Долгоруков попросил Толстого расследовать случай убийства русских солдат и примерно наказать виновных, Федор Иванович был поражен, словно получил пощечину.

– Это и есть то одно, но отчаянное задание, ваше сиятельство? – спросил он, поднимаясь из-за стола и вытягиваясь во фрунт.