Легенды Пятиречья

- Это имена моих любимых художников: Винсент и Марк, - ответил певчий.

- Почему мы раньше не додумались дать друг другу имена, а, Марк? – спросил Винсент.

Марк пожал плечами. Они до многого не додумались. То, что предложил им новенький, было просто до умопомрачения: встал и вышел. Но стра-а-ашно.

- Слушай, я пойду, придумаю нашим имена! – подскочил Винсент.

- Сиди, - одернул его Марк. – Разбудишь всех, испортишь дело. Надо потихонечку и с умом.

- Вот пойдешь завтра на поля, чеснок вязать, и займешься, - успокоил Винсента певчий. – Ты бы пока подумал, кого и как назовешь. Имя – очень важная вещь. Имя может возвысить человека, а может и унизить. И оно непременно должно подходить. Вот художник, которого звали Винсент, отрезал себе ухо. Стал таким… однобоким. Я на тебя смотрю, а у тебя полголовы волосами покрыты, а полголовы – перьями. Ты тоже однобокий. Вот мне и вспомнилось – Винсент.

- А Марк?

- Тут сложнее немного. У того художника картины были волшебные, необычные. На картинах у него люди летали. И наш Марк – он тоже немножко волшебный. Смотри: серебристый такой, чешуей оброс, как дракон, и когти у него алмазные. Вот-вот с пола взовьется белой молнией и полетит.

Марк посмотрел на свою перепончатую руку с длинными кривыми когтями.

- Ты так говоришь, будто этим гордиться надо, - сказал он.

- Почему бы и нет? – удивился певчий. – Ты глянь на себя – красота какая! Глаза горят, чешуйки светятся, когти блестят. Зверь чудной, сказочный, да и только.

- Я урод, - возразил Марк. - Ни на урлангов, ни на эльвов не похож. Если обрастать чешуей – это красиво, то что, по-твоему, уродство?

- Ну… когда лицо кривое да рябое, - начал перечислять певчий, загибая пальцы. - Когда фурункулы по всему телу, зубы гнилые, изо рта воняет. Когда волосы сальные на плешивой голове кучками отдельными растут, когда ногти трескаются и чернеют, когда руки длинные, а ноги короткие, как у Творга.  Когда слюни с подбородка текут, губа отвисает. Когда человек злой и при этом глупый. Разве это не уродство?

- Уродство, - согласился Марк.

- А ты красив, - продолжил свою мысль певчий. - Просто другие об этом не знают. Но я-то знаю! И Винсент знает. И ты теперь знаешь. Винсент, Марк красивый?

- Еще какой красивый! – подтвердил тот. – Я знаешь, сколько раз тебе завидовал? Ты издалека здорово эльва напоминаешь!

- Мда, я вообще-то не об этом… - певчий потер подбородок. - Ну да ладно. Пусть так. Вы запомните главное: вы такие же люди, как и все остальные – лиссы, эльвы, кварки и кто там еще. Родился – значит, свободен. И будешь свободен, пока сам себя в рабство не продашь. Запомните это хорошенько. А сейчас давайте спать. Винсент, неси лавку и гаси лучину.

Винсент шустро передвинул лавку к той, на которой сидел певчий, выдернул из щели горящую лучину и потопил ее в ведре. Певчий лег у стенки, накрывшись тряпьем, Винсент улегся рядышком, а Марк – с краю. Худая рука певчего легла поверх их тел и крепко обняла обоих. Винсент улыбнулся, как ребенок в объятиях матери, и засопел. А Марк еще долго смотрел невидящими глазами в темноту и думал, думал… Волшебный дракон, значит. Пусть будет так. Только бы беды не случилось.

Весть о Бабьем походе разнеслась по Толагиеве со скоростью пожара. Хихикающие молодухи и встревоженные мамаши нарядились в мужнины порты, рубашки, плащи. У некоторых дома нашлись и древние доспехи и даже мечи. Бабьи ряды были готовы даже прежде, чем снарядили уже по-настоящему вернувшихся с полей мужиков. Кони у них, конечно, были не боевые, но кто бы стал присматриваться?

Градоправитель раздал все оружие и доспехи, что смог найти в крепости. Торговцы же затеяли перепись товара, раздаваемого ими во временное пользование мужикам: а ну как и впрямь будут рубиться? Кто потом убытки возмещать будет, товар испорченный чинить? Да и сами крестьяне были не прочь припрятать на халяву доставшийся доспех.

Тамиладу осматривал экипировку крестьян и разбивал их на отряды. Постепенно на поле перед городом стала выстраиваться толпа с конями, пока что мало напоминающая армию. Девицы в портах непрестанно хихикали от стыда и шарахались, когда на них кто-нибудь смотрел. Тамиладу уже почти отчаялся придать столпотворению полагающийся вид, когда перед рядами вышла дородная кудрявая бабища – жена градоправителя: как договаривались, в сапогах, мужских портах, рубахе и кожаных наручах, опоясанная кинжалом. Смотрелась она вполне внушительно. Зычным голосом уличной торговки бабища крикнула:

- Дуры вы набитые, комарихи писклявые. Ваши мужики ушли на войну, честь и свободу отстаивать. Может, из них кто вернется, да многих там и похоронят, так чего вы тут хиханьки да хаханьки устроили?! – девки пристыженно примолкли, гул в толпе начал утихать, бабища продолжила уже в тишине. – Нам тут важное дело нужно сделать – дом родной от лиссов-стервятников защитить.

Мужики в первых рядах смущенно попереминались с ноги на ногу.

- Вот ты, - она ткнула в одного из них пухлым пальцем, - встань к соседу поближе. Лошадей к себе притяните, чтоб не разбегались. Вам как Тамиладу сказал? По шесть человек с лошадью в ряду, группами. А ну, подравнялись!

Мужики поспешно дернули кобылок и худо-бедно выровнялись. Она продолжила:

- Бабы! А ну, у кого доспех, все в первый ряд. У кого оружие есть, передайте им, пусть грознее смотрятся. А придется воевать, так может, и вдарят кому пару раз. Что мы, доходяги, что ли? Ни разу мужика пьяного скалкой по спине не охаживали?