Сто и одна ночь

Ночь.

Сижу на подоконнике в заношенной, но такой любимой, пижаме с жирафом – как в первую ночь в этом доме. Кутаюсь в плед, пью чай. От пара запотевает стекло.

Ветер раскачивает черные ветви яблонь, гудит и воет – или это наша собака? Еще немного – и я, наверное, тоже завою.

Невыносимо скучаю по Графу.

Катастрофически.

Заставляю себя думать об отце. Затем – вспоминать о Графе самое плохое – и горничную, и вокзал, и блондинку… Но боль от воспоминаний куда слабее, чем та, что я испытываю, тоскуя о нем. Я же взрослая, умная, сильная женщина. Ну почему же не могу просто взять себя в руки?!

Слышу шевеление в папиной комнате – и замираю. Я люблю его – только сейчас одиночество я люблю больше.

Но где уж там. Вижу, как его тень в спальне двигается по стене по направлению ко мне. Он останавливается у двери. Упирается ладонью о косяк, словно раздумывает, идти ко мне или нет.

– Привет, – говорю. – Подушка с собой?

Не вижу его лица, но, уверена, он улыбается – чуть-чуть, уголком губ – когда вытаскивает подушку из-за спины.

Папа отталкивается от дверного косяка – и на доли секунды мне кажется, что в темноте ко мне приближается Глеб.

Сейчас моему папе сорок восемь, но выглядит он лет на десять моложе.

Он следит за собой: занимается плаванием, много гуляет, пьет зеленый чай. Ни алкоголя, ни сигарет. И так уже почти тридцать лет. Мне кажется, даже роботы не способны к такой самодисциплине. В этом я точно не в отца.

Он подходит ближе – и на его лицо падает свет фонаря. Сколько его знаю, все удивляюсь – как может лицо с такими мягкими чертами выражать такую непреклонность. Иногда мне кажется, оно высечено из камня. Но сейчас в его глазах беспокойство, а не твердость.

Папа размещает подушку между нашими спинами, и я снова чувствую движение объединяющих целебных токов. Молча передаю ему свою чашку чая. Он отхлебывает и также молча ее возвращает.

Вот теперь точно воет собака.

Ветки тихонько скребут по стеклу.

– Любишь? – спрашивает он – и по тону его голоса я угадываю, о ком идет речь.

Пожимаю плечами.

Мне не с чем сравнивать. Не уверена, можно ли назвать мое чувство – когда воедино сплавлены смятение, боль, тревога, притяжение, физическое влечение, зацикленность мыслей на единственном человеке – любовью. Мне кажется, этого мало. Должно быть что-то еще.

– Проверь, – вдруг произносит отец.

Я резко поворачиваю голову в сторону – хотя не могу увидеть его лицо.

– Ты же сказал…

– Теперь это неважно, – перебивает он меня.

– Почему? Что случилось?!

– Случилась ты, Крис.

– Ну, я случилась уже давно, – улыбаюсь.

– Одиннадцать лет, один месяц и четыре дня тому назад.

– Пап…

– Помнишь, каким я был, когда мы встретились?

Задумчиво провожу пальцем по ободу кружки. Чай уже остыл.

Конечно, помню.

– Добрым. И печальным.

– Точнее – одиноким, нищим, вечно страдающим неудачником.

– Неправда, – я хмурюсь.

– Не перечь отцу! – с напускной строгостью отчитывает он меня. – Все, что у меня было, – это связи с владельцами крутых тачек. Но я не видел смысла этими связями пользоваться. До встречи с тобой я вообще ни в чем не видел смысла. А потом все изменилось. Я купил этот дом сразу после знакомства с тобой. Влез в долги – и купил. Так что этот дом у меня – благодаря тебе. И первую свою мастерскую открыл благодаря тебе – чтобы ты ни в чем не нуждалась. А теперь у меня их – целая сеть. Я на все, что угодно, готов, лишь бы ты не сидела вот так по ночам, на подоконнике, изнывая от тоски по человеку, с которым не можешь встречаться из-за меня. Запрет имел смысл, пока ты ничего не чувствовала к Графу. Поэтому и говорю – проверь. Чего только в жизни не случается – мне ли не знать. Вдруг он и в самом деле – твой. У меня только одна просьба – не говори ему, кто я.

Сбрасываю плед и слезаю с подоконника – подушка соскальзывает на пол, мягко, словно кот. Отец поворачивается ко мне – и обнимает меня. Долгое время мы так и стоим, обнявшись. Я слышу, как ветер гудит за окном, ветки царапают стекло – и как громко и часто бьется сердце папы.

Он приподнимает мой подбородок, чтобы заглянуть мне в глаза, хотя, что он может рассмотреть в такой темноте? Но, видимо, для этого свет ему не нужен.

– А давай-ка еще по кружке чая перед сном? С медом и корицей.

Люблю своего отца – больше жизни.

– Я заварю!

– Нет – я, – настаивает папа.

Он закутывает меня в плед, а сам идет к плите. Смотрю на него, любуюсь. Вот он включает свет над столом. Набирает воду в зеркальный чайник со свистком. Зажигает спичкой огонь в конфорке, ставит чайник. Берет с сушилки две кружки: свою – черную, и мою – белую, с коровой и цветочками. И вдруг начинает вертеть головой так, словно что-то потерял – хотя все на виду.

Мое сердце резко и больно сжимается.

Я знаю, что будет дальше.

– Пап? – зову я, пытаясь не впустить в голос горечь.

Но он уже не слышит меня.

– Где мое кольцо, Ксения? – он поворачивается ко мне, смотрит невидящими глазами, словно я призрак. – Ты обещала мне кольцо! Кольцо, которое я передам нашему ребенку.

Глеб забежал в общежитие ближе к одиннадцати, после лекций в аспирантуре. Мог бы и не возвращаться перед занятиями в школе – времени до урока оставалось в обрез, опять ребята будут под дверью толкаться. Но дождь на улице лил, как из ведра. Вода затекала даже в карманы куртки. Ботинки, заношенные и худые, промокли насквозь.

‍