Страница 42 из 417
– Вы с вашими людоедскими законами – чудовища! Вы заплатите за это, слышите? Не надейтесь, что я оставлю вас в покое, вы все заплатите! Господи боже, как вы могли… – Дайенн, рыдая, повисла на руке Эркены, пытающегося её удержать – наверное, в этот момент разъярённая дилгарка могла растерзать нехрупкого жреца в мелкие клочки. Впрочем, охватившая её ярость быстро сменилась отчаяньем, – мы нашли… мы убедили бы, доказали… За что…
– Он был вам очень дорог, верно? – Эркена присел перед ней, поднося ей слабо дымящуюся чашку.
– Был… я должна привыкать говорить об Алваресе – был… – пальцы Дайенн коснулись шероховатого керамического бока, но Эркена не выпустил чашку и, как оказалось, был прав – руки женщины сейчас были совершенно безвольны, – был моим напарником, был хорошим парнем… Которому я много раз говорила, что он живёт так, словно убеждён в своём бессмертии…
– Не могу сказать, чтоб это было плохое качество, – неловко улыбнулся бракири, – я, конечно, совсем немного знал его, но мне он показался замечательным, умным и честным человеком.
Дайенн обхватила руками плечи.
– Как я скажу это Альтаке? Как он скажет это его семье? Давно ли они смирились с предыдущей потерей? Алварес говорил об этом странном роке над их семьёй – их всех забирал огонь. Нет, он сам никогда не верил в проклятья… Мерзкие, лживые твари! Почему мои предки, в своём кровавом походе, не стёрли с лица галактики эту падаль?
Эркена мягко, но настойчиво поднёс к её губам чашку.
– Выпейте, вам необходимо успокоиться. От того, что вы будете рвать себе сердце, легче никому не будет.
Дайенн, стуча зубами, пригубила остывающий напиток – и поперхнулась с посеревшим лицом.
– Это что, алкоголь?
– Ну, там немного ликёра… Вполне естественно по ситуации.
– Эркена! Вы же должны понимать…
Бракири, кажется, смутился.
– Да, я понимаю, что вы воспитаны в культуре, неприемлющей алкоголь. Но вы-то биологически не имеете этого свойства – негативной реакции на спиртное. То есть, я не слышал ничего такого, чтоб дилгары…
– Да, верно… Простите, мои нервы действительно на пределе. Знаете, всю ночь, пока мы сидели над этими проклятыми свитками, мне сверлила голову эта мысль… Эти слова Алвареса о том, что от моего неравнодушия ничего не меняется. И я просто не могу поверить, что Алваресу пришлось умереть, чтобы я поняла… Знаете, вы правы. Сейчас действительно такая ситуация… – Дайенн залпом опрокинула в себя сладковатый травяной напиток, – когда не до буквы правил…
Вадим с кувшином воды подходил к домику, когда издали услышал пение. Симунарьенне напевала:
– Если б я только могла просить,
Я б хотела вечно жить с моим возлюбленным
В этом скромном домике среди прекрасного сада,
Нет ничего прекраснее его,
Каждое утро рассвет дарит нам своё царское золото,
И каждую ночь бриллиантами осыпает нас небо,
Каждый раз новую песню поёт нам ручей,
Но все они – про счастье.
А когда мы умрём,
Мы станем двумя деревьями,
Сплетающими свои ветви над крышей
И роняющими спелые плоды…
– Это центаврианская песня. Моя мать пела её не раз за работой.
Солнце уже заглядывало в огромную прореху в крыше, заливая светом скудную обстановку давно заброшенного дома, становилось всё жарче. Пробегающий иногда ветерок осыпал с неровных краёв провала мелкую труху. Было тихо, только тоненько гудели в траве какие-то насекомые.
– Я прочитала её в одной из книг, отец помог мне её выучить. Конечно, настоящей её мелодии я не знаю, пою так, как мне придумалось… У нас нет песен. Когда-то, говорят, были, но жрецы запретили. Должно быть достаточно молитв.
– Да, песенка совсем по ситуации, – рассмеялся Вадим, подходя к столу, где Симунарьенне резала какие-то дикие фрукты – только сорванными их сложно есть, жёсткие, но подвяленные на солнце, они становятся мягче, – и мы не влюблённые, и прекрасного сада не наблюдается. Хотя, всё же не самое плохое место. Почему здесь никто не живёт? Вода есть, плодоносящие деревья есть, земля как будто плодородная…
– Култхи. Ну, по-вашему это… наверное, змеи. Только они не ползают так, как змеи, они скорее как… что же за слово-то… а! сороконожки! А когда им нужно бежать быстро, например, преследовать жертву – они хватают себя пастью за хвост и катятся, как колесо. И у них не яд, их языки испускают сильный электрический разряд. Потом они выпускают в тело жертвы слюну, которая помогает переваривать, и издают громкий свист, который призывает сородичей присоединиться к трапезе. Потому у нас есть поговорка – «Если даже култхи приглашают свою семью к столу, неужели я оставлю родственника голодным?». А в город они редко заползают. Бывает, но нечасто – им нужно жить именно здесь, у ручья, здесь есть какие-то минеральные отложения, они их лижут…
– У нас на Корианне есть похожее слово – култи, но это насекомые.
– Забавно, – лорканка закончила с фруктами и села на исполняющий роль стула чурбачок – время, солнце и дожди сделали его чёрным, гладким, похожим на камень, – расскажите мне о вашем мире ещё! Ох, если б можно было хотя бы раз там побывать… Какая у вас удивительная судьба! У нас сказали бы, что бог вас любит, что странно, если вы в него не верите… У нас и поверить не могли бы, что человек, который не верит и не боится бога, может быть таким добрым…
– Если доброта – из страха, я б поставил под сомнения такую доброту. Мои родные, мама и Виргиния, сказали, обсуждая корианцев, точнее – Даркани: «По-настоящему доверять можно доброте того, кто не верит ни в бога, ни в рай. Тогда он точно делает это от чистого сердца».
Воспоминания снова нахлынули сами – как это часто бывает, дай только повод. Тогда над Эштингтонским парком было такое же небо…
Элайя и Уильям побежали снова на свой любимый аттракцион, а он вот не захотел. На самом деле, он, может быть, и не против бы был, аттракцион ему понравился, но гораздо с большим удовольствием он стоял рядом с товарищем Даркани у полосатой, как карамель, ограды, смотрел на взлетающие двухместные машинки, ракеты и самолётики (как ни уговаривали Уильям и Элайя, матери ни за что не позволяли им сесть вдвоём, то есть, одним, и с Элайей села тётя Офелия, а с Уильямом – Лаиса, но машины они выбрали соседние, и оба вертелись ужом, постоянно оборачиваясь друг к другу, пока не получали от матерей подзатыльники), Ганя и Илмо пошли в тир, Виргиния с Лиссой присели за столик с мороженым, то и дело подскакивая, впрочем, поглядеть, как там их драгоценные чада. Даркани показывал на какой-нибудь предмет и говорил, как это будет по-кориански, Вадим повторял.
– А вы в детстве тоже сюда ходили? Что вы любили больше всего?
Было, конечно, невероятно сложно представить, что этот большой, почти старый дядя был когда-то маленьким мальчиком, Вадим смотрел на носящуюся вокруг корианскую ребятню, с короткими, иногда торчащими в разные стороны кожистыми отростками – «кабелями», как называл их Ганя, пытался представить таким товарища Даркани… Какими тогда были черты его лица? Сейчас они изменены морщинами…
– Я рос не здесь, вообще-то. Но да, мы, как и все семьи, ходили в парк если не каждые выходные, то уж по праздникам – обязательно. Наш парк, правда, был скромнее…
– А вы один в семье?
Даркани помрачнел.
– Половину моего детства был один.
– Как это?
– У меня была сестра. Но однажды она исчезла.
– Как это – исчезла?
– Такие истории, наверное, не для детских ушей. Когда подрастёшь – расскажу. Если не пропадёт интерес.
Вадим, наблюдая за его лицом искоса, старательно подбирал слова – как ни хорошо он знал земной язык, сейчас было сложно. Кто ж не знает, как раздражает взрослых детская настырность. Но как будто в самом деле можно успокоиться обещанием рассказать «когда-нибудь позже»!
– Вы считаете, что я не пойму?
– Нет, – печально улыбнулся Даркани, – не считаю. Но это грустная история.
– Потому что она умерла, да? Если вам тяжело об этом вспоминать, то конечно, не надо. Но если вы просто не хотите расстраивать меня, то у нас, на Минбаре, не считается, что нужно скрывать от детей грустные истории. Минбарцы с детства учатся быть готовыми к разлукам, к смерти – это правильнее, чем однажды это станет неожиданным и жестоким ударом. Я знаю, что такое смерть. У меня погиб отец. Давно, ещё до моего рождения. Но мама рассказывала мне всё, потому что я имею право знать. И мой двоюродный брат тоже погиб… Этого, конечно, я тоже не видел… Но Калин, мамина подруга, умирала при мне. То есть, не прямо при мне, но я видел её больной, навещал вместе с мамой, и видел потом мёртвой, когда мы пришли на погребение.