Страница 35 из 417
Вадим снова прошёлся из конца в конец небольшого тёмного помещения, пытаясь расслышать, что там творится снаружи. Выглядывать в окна всё же как-то рискованно, голова-то одна. Надо думать, из тех же соображений и с улицы никто не пытался заглянуть в окно.
– Простите, а как же об этом узнали, если даже отца при этом не было?
– Сосед видел это через окно! Да уж само то, что она смела входить в мужскую комнату, где есть окна…
– То есть, подглядывание за чужим домом у вас – не грех, а общение по сети – грех?
– Она выходила одна на улицу! И говорят, она разговаривала с чужеземцем… не с вами ли?
– Опять кто-то шпионил? Хорошая вы нация…
– Девушка была неосторожна, потому и пострадала. По закону, теперь её нужно отвести и спустить в Колодец Чистоты, там она должна пробыть три дня…
– Что за колодец?
– Их много по всей Лорке, – всхлипнув, тихо отозвалась девушка, – они не для воды… То есть, вода, которая в них – не вода… Они очень глубокие, это подземные воды, проходят через пласты древних отложений… чего-то… вода становится едкой щелочью. Её там обычно почти нет, только раз в трое суток она поднимается на человеческий рост ненадолго, когда на час, когда на пять минут, по-разному… Говорят, Наисветлейший специально устроил так… Если, как меня, обвиняют в не самом тяжком грехе, то спускают в колодец, а через трое суток достанут… Выжить можно, почти все выживают… Только всю кожу сожжёт, но это называют благом, чтобы красивым лицом больше не соблазнять…
Вадим от души треснул ни в чём не повинный стол.
– Отличная традиция. Гуманная, не поспоришь. Не побивание камнями, не сожжение на костре, всё нормально. Просто в лучшем случае изуродуем красивую молодую девушку, а в худшем – ну, захлебнётся щёлочью, умрёт в страшных муках, сойдут с ума от горя родители – всё Наисветлейшему радость! Скажите, это у вас природный садизм, или вы его любовно пестуете в себе особыми упражнениями?
Старик суетливо переставлял туда-сюда какие-то склянки, видимо, попросту не зная, куда деть руки.
– Не говори о том, чего тебе не понять, чужак. У твоего мира другие законы, другой уклад, а мы здесь боремся за свой. Люди наши не злы. Они обозлены. Всё после этого раскола, после вражды, которая возникла в едином когда-то народе, разделила его надвое. Еретики попрали святыни, изгнали Учителей, предались иному богу, хоть и говорят, что прежнему – но ведь они не делают того, что он нам раз и навсегда велел! Приверженцам истинной веры необходимо знать, что они и здесь, в наполовину не их городе, имеют право отстаивать свои законы и вершить дела по обычаям. Хотя бы иногда, им это необходимо. Их меньше, старая вера сейчас держится лишь в четырёх регионах, и древнейшими святынями, которые находятся в этом городе, приходится делиться с еретиками! Это ли не унижение? Не было бы зла, если б не было раскола. Не было б поисков грешников, если б не было стольких соблазнившихся.
– То есть, девушку просто решили принести в жертву больному самолюбию? Это они в лице слабой беззащитной девушки мстят всему остальному народу, который оказался сильнее и, как они считают, загнал их в резервацию?
Старик бросил на него косой и опасливый взгляд.
– Её отец сам виноват, что не воспитал её по обычаям! И она сама виновата, что выходила из дома и разговаривала с чужими – сама искала источник скверны. Порядочная девушка в такую ситуацию бы не попала…
– Вы действительно в это верите?
– А если совершил проступок – нужно нести наказание. Будет другим наука. Не горожане приговорили эту девушку, еретики приговорили, не стоило начинать то, что они начали. Одно дело – допускать чужаков в наш мир, но продолжать воспитывать наших детей, как заповедано, учить их, что хорошо, что плохо, и совсем другое – позволять чужакам учить наших детей. И ты – ты тоже её приговорил. И своим заступничеством ещё вернее приговорил.
– Так, слушай, имитация мужчины…
Беседу прервал требовательный, размеренный стук в дверь. Вздрогнул даже Вадим – это отличалось от бестолковых и яростных попыток штурма, в этом стуке слышалось что-то очень серьёзное и основательное.
– Подойди, спроси, кто там. И не болтай лишнего. Вообще-то, ваш язык я худо-бедно понимаю. Попытаешься впустить без разрешения… впрочем, не попытаешься – тебе этот шкаф не сдвинуть и под страхом смерти.
– Вы хотите, чтоб они сожгли мой магазин, убили меня, опозорили мою семью?
– Давай, иди, клоун.
«Возможно, я живым отсюда не выберусь… Но дёшево не дамся. Невелика честь – давать отпор преступникам только тогда, когда это разрешено… Всё одно, мне ни Элайю, ни Джонса так и не забудут, кашу маслом не испортишь…».
Старик повернулся с округлившимися глазами.
– Там сам Просвещённый Учитель Эйонолладир! И Старший Жрец Эйонтасеннар, его сын! Нельзя не открыть, выше власти нет!
– Выше власть Наисветлейшего, или я ошибаюсь? – усмехнулся Вадим, снимая с предохранителя бластер, – ладно, ты откроешь… То есть, сейчас я помогу тебе отодвинуть шкаф, они подождут ещё пять минут и зайдут по одному. Этот самый Учитель, его сын и ещё кто-нибудь третий, не более. Предупреди, если попытаются ломануться толпой или ещё что-то такое учудить – я открываю огонь. Бластер у меня заряжен на полную, если хотят стать мучениками во имя истинной веры прямо сейчас – то пусть, конечно, рискнут.
Старший Жрец Эйонтасеннар, высокий, как каланча (чтобы пройти в не заниженную, в общем-то, дверь, ему пришлось пригнуться) был на лицо холоден и мрачен, как могильная плита. Его светлые, льдистые глаза скользнули по помещению, выискивая, видимо, преступницу, но преступница пряталась за спиной Вадима, и вперить свой горящий холодным праведным гневом взор пришлось в него. На Вадима, правда, взор не действовал – может быть, потому, что Вадим не был лорканцем, может быть, потому, что вины никакой за собой не признавал. Следующий вторым Просветлённый Учитель, опирающийся на посох, и вовсе ни трепета, ни благоговения не внушал – был он столь стар и дряхл, что зримо угрожал рассыпаться не ровен час, а рассеянно блуждающий взгляд и беззвучно шамкающий рот наводили на мысли о старческом маразме.
«Тяжело оно – быть пожизненным-то авторитетом… я б сказал даже – издевательство над старостью. Дали б уже спокойно уйти на пенсию, а нет же – приходится утруждать старческие ноги и пытаться придавать себе величественный и благообразный вид, когда на это сил уже нет…».
А третьим парламентёром… вошла Дайенн. Оставалось только гадать, какой силы духа ей там, снаружи, стоило добиться такой высокой чести. Может быть, убедила, что ей, как коллеге и лучше всех знающей язык, удастся уговорить ненормального чужака сдаться.
– Алварес, ты как, совсем спятил или ещё надежда есть? – прошипела она, – ты что творишь? Ты хочешь, чтобы прямо здесь и сейчас, из-за тебя, вспыхнула гражданская война?
– Спокойно, Дайенн, – Вадим улыбался и выглядел как будто совершенно безмятежным, даже расслабленным, рука с бластером покоилась на коленях, но Дайенн слишком хорошо знала своего напарника, чтобы верить этому обманчивому спокойствию, – как я понимаю, если никто всё же не стал поджигать магазин и творить прочий самосуд, значит, сообразили, что убийство гражданина другого мира может обернуться им не только славой, но и проблемами?
– Алварес, ты вот что, намеренно нарываешься на неприятности, и чем больше, тем лучше? Тебе тех, что были, мало?
Старший Жрец поднял руку, показывая, что сейчас будет говорить, и следует внимать в тишине и почтении.
– Мы прощаем чужака, не знающего наших законов и выросшего с почтением к другим законам. Если он сейчас уйдёт – никто не станет его преследовать и предъявлять претензии его миру.
– Ага, значит, я прав. Нет, дорогие мои, я не уйду. И как, интересно, вы собираетесь пожаловаться на меня, если сами гордитесь тем, что порвали связь с внешним миром? Возможность у вас, конечно, есть – компьютеры у старшего жречества имеются… но гордость же не позволит! Неет, я останусь. Пока не получу гарантию, что с этой девушкой не случится ничего дурного, а если она и её семья вам так неприятны – то, лучше всего, содействия их переселению за пределы вашей благословенной земли. Если уж, как тут мне сказали, она пострадала из-за меня – то это, если угодно, мой долг.