Страница 52 из 193
С середины сентября Аполлон Аристархович устроил, чтобы его воспитанники брали себе задания в ближайшей бывшей гимназии, а ныне красной пролетарской школе. С уровнем было у кого как, в том числе различно и по разным предметам, Леви, например, очень хорошо знал математику, потому что неожиданно, при его художественной натуре, её любил, зато посредственно знал географию, но её, прочем, посредственно знали все - в периоды обострения болезни взирать на карты было ещё сложнее, чем держать в руках какую-нибудь книгу. Сложнее было с Миреле, обычно Лилия Богумиловна читала ей вслух, потом приходил Аполлон Аристархович и беседовал с нею о прочитанном. С историей таким образом получалось очень хорошо, а вот с математикой было совсем плохо - если общий счёт, со всеми бусинками и деталями, Миреле усвоила отлично, то уравнения и дроби шли плохо, да практически никак - она не могла представить, что это такое, и запомнить столько всего тоже было сложно. Аполлон Аристархович обещал достать для неё специальные материалы для обучения незрячих - такие есть, хоть и мало распространены, Миреле, правда, полагала, что не стоит занимать себя ещё и этим - раньше вот слепых вообще редко учили, так что может быть, хватит с неё и этого.
Алексей однажды спросил доктора, нельзя ли как-нибудь вернуть Миреле зрение, или это тоже неизлечимо. Аполлон Аристархович ответил, что наверняка можно, ведь она слепая не с рождения, а ослепла от болезни, когда была маленькой.
- Когда-нибудь научатся лечить и врождённое. Медицина нынче движется вперёд огромнейшими шагами.
- Это верно, - кивнула Анна, - в сравнении с тем, как бывало.
- Ну да, - покачала головой Лилия Богумиловна, - бывали ведь времена и народы, когда считалось, что лечить людей чуть ли не греховно, вроде как, лечит только Бог, и если он тебя не вылечил - то это во искупление, терпи и не ропщи. К счастью, у русских на этот счёт есть поговорка «на Бога надейся, да сам не плошай».
В общем, если вопрос действенных и значительных перемен в их здоровье упирался в необозримое будущее, то вопрос образования Аполлон Аристархович находил куда более своевременным и злободневным, и благими пожеланиями отнюдь не собирался ограничиваться. После того, как из школы к ним один за другим наведались учителя, чтобы протестировать их уровень знаний, все они были зачислены в классы (учителям пришлось поломать над этим голову, ибо более неоднородно обученных детей они ещё не встречали) - заочно, конечно, ввиду здоровья, и получили задания на ближайший месяц. Учителя обещали приходить к ним по крайней мере раз в две недели - если урвут время среди адской своей занятости, школа чудовищно переполнена, в классах ученики разных возрастов, либо классы одних лет, да разных уровней - одни свободно падежи отвечают и дроби складывают, а к другим приходишь слушать, как они по слогам читают. Учителей не хватает, да многие и опыта работы с классами не имеют - учительствовали в свои гимназические годы, подрабатывая уроками. Конечно, в городе, да ещё и в столице, всё было даже замечательно в сравнении с провинциями, но об этом кто не знал, а кто не вспоминал. Недовольство было, естественно, и не только объёмом, но и условиями, и задачами работы.
- Нашли задачку, - пожаловался учитель математики, в очередной раз пришедший проверять задания у подопечных доктора, - учить детей нищих и пьяниц! Великовозрастные остолопы, а умеют только своё имя кое-как коряво написать, сидим вот, азбуку осваиваем… За это время, думается, козу можно было грамоте обучить.
- Позвольте усомниться, - покачал головой Аполлон Аристархович, - не обучили бы, если уж человека не можете.
- Как же их обучишь, если они необучаемы! Да и сами, откровенно, не стремятся, им это не нужно. Сбегают с уроков, опаздывают, хамят… Многие из них, кажется, уже тоже пьют, и на что им знания? В них мозгов природой не вложено, не от кого, из них вырастет то же, что из родителей…
- Эка беда, не хотят, сбегают… Это ж какому ребятёнку, особенно если мальчишке, не интереснее лучше во дворе с друзьями поиграть, чем за партой сидеть? А вы убедите, заинтересуйте! …А вот тут, Виктор Сергеич, вы прямо скажу, говорите неверно и даже очень дурно. Как врач вам говорю, мозг не наследуется, он у каждого свой. Конечно, есть какие-то врождённые задатки, кому какие науки лучше даются, у кого к музыке способности, у кого к живописи… Но если б дети не могли превзойти родителей, то представьте, в какой стране мы бы сейчас жили! Разве были б у нас учёные, изобретатели, писатели, было такое архитектурное великолепие городов, были корабли и железные дороги? А это-то всё мы получили тогда, когда лишь немногие имели достойное образование, представьте, какой великой будет наша страна, если дать возможности каждому из её сынов и дочерей! Да, пусть не все из них изобретут новые машины, напишут великие произведения или построят здания, которые удивят наших потомков, многие из них будут обычными скромными тружениками, однако возможности надо дать каждому. Не угадаешь, из кого выйдет новый Ломоносов! Вот что я вам скажу, сударь, вы бы лучше сменили работу, шли бы хотя в кочегары, и то больше толку будет. Не любя детей, ничему вы их не научите.
- Да я разве спорю, что я никакой не учитель? - неожиданно согласился Виктор Сергеич, - мне, наверное, и на собственных детей никакого бы терпения не хватило. Но хлеб зарабатывать как-то надо, и потом - найдётся на моё место кто получше, так я не возражаю, а пока и так лучше, чем ничего.
Иное дело была Варвара Павловна, учительница музыки и пения, которую все, в том числе и ученики за глаза, называли просто Варенькой. Прекрасно понимая, что предмет её - увы, сейчас, мягко говоря, не самый важный, часов много не дадут, а значит - не много-то будет денег, отказаться от столь заманчивого для неё самой дела она никак не могла. Сама нашла настройщика для безбожно расстроенного пианино, бегала по знакомым выпрашивать ноты, просила записать, каких в природе не существовало - разучивать с учениками революционные песни она не видела никакого неудовольствия, они учились легко и охотно порой даже детьми родителей, далёких от всякой революционной деятельности - понятное дело, героические, боевые песни с бодрым, запоминающимся мотивом детям, особенно мальчишкам, куда ближе и интереснее, чем лирика. Так же на класс было три балалайки, с их помощью разучивались народные песни. Варвара Павловна сокрушалась, что как учитель танцев не годится совершенно, а то ведь эти милые дети так замечательно музыкальны, они бы, конечно, и танцевали превосходно. Все дети у неё именно такими и были - милыми и музыкальными.
- Она, конечно, восторженная дурочка, - сказала как-то Лилия Богумиловна, - но сколько же от таких людей тепла и света! Больше, пожалуй, чем люди заслуживают!
Итак, началась учёба. Ицхак страдал - ему всегда не хватало усердия к тому, что не вызывало лично у него живого интереса, но пример старшего брата, куда как более усидчивого и дисциплинированного, заставлял его мобилизоваться и делать над собой некоторое усилие. Алексей, который, по выражению Лилии Богумиловны, в основном помогал Ицхаку лениться, заслуживал похвалы учителей несколько чаще, что, впрочем, он понимал, заслуга не столько его, сколько учителей, которые были у него в его прежней жизни. Не раз, касаясь при выполнении домашних заданий каких-то тем, которые он проходил уже с учителями или под руководством родителей, он невольно проваливался в воспоминания, лица родителей вставали перед ним, стоило закрыть глаза, как живые, и вслед за этим - те страшные слова… Тогда больно было и от их сухости, какой-то официальности, словно стена между ними выросла или напротив, разверзлась глубокая пропасть… Нет, впрочем, каким же другим образом сообщать подобное? Это стена вины - не за смерть, положим, за свою неудачу в предотвращении хоть и вероятного, но нежелаемого, вины за то, что сочувствие это неполное - не сожаление о смерти невинных, а соболезнование ему, как всякому ребёнку, оставшемуся сиротой. Это пропасть обстоятельств. Классовые барьеры, ведь не они их возводили, но теперь он лучше может понять тех, кто стремится их разрушить. Обидно, очень обидно, когда хочешь взять за руку, желая ощутить тепло, ободряющее в тяжёлую минуту более всяких слов, и понимаешь, что не можешь. Это странно б было со стороны бывшего цесаревича к бывшему политзаключённому, со стороны сына расстрелянных царя и царицы к тому, кто сам не расстрелял и не отдал такого приказа, но кто одной со стрелявшими идеи, одной работы… Почему же всё так… «Они не мучились» - действительно, прав Ицхак, такими-то странными утешеньям и приходится утешаться. Тем, что отец упал после первого выстрела, тем, что, когда рассеялся дым, и он, и мать были мертвы. Яков Михайлович не мог отменить приказ, не мог оставить им жизнь, но он смог позаботиться о том, чтобы их агония не длилась ни одной лишней секунды. Страшная забота… За такую заботу - не благодарят. После такой заботы живёшь с мыслями, что прежде никогда не задумывался, не спрашивал себя - а что чувствуют, как живут палачи? Часто ли они бывают уверены, что лишают жизни действительно виновного? И даже если так - легче ли им от этого, спокойнее ли спать ночами? Почему палач всегда в маске, скрывает лицо? Почему люди клеймят его заодно с преступником, от которого, вроде как, их же он избавляет, где же здесь справедливость? А он не скрывал лицо. И не только потому, что казнь не была публичной. Потому, что не его было решение, и не он за него должен отвечать. Нет, он не нашёл бы, что ему сказать, он рад был, что не увидел его, не лично он сказал ему это «они не мучились». Даже если б тоже не прибавил при этом - «а мои товарищи в тюрьмах, на виселице - мучились. А народ, истерзанный нищетой и войной - мучился. Наши солдаты, попадающие в плен к белогвардейцам - мучаются. Но они - не мучились».