Страница 50 из 193
Но он, он должен был умереть первым, а они остаться. Остаться частью этого большого прекрасного мира, единственной по-настоящему известной частью… Это ужасно, неправильно, когда родители хоронят детей, и он думал о том, найдёт ли слова, чтоб утешить их, прощаясь, чтоб убедить, что жизнь его была хорошей, счастливой - и не могла быть иной, с ними рядом… Он не был готов к такой боли разламывающегося на глазах мира. Мир живёт, он живёт. А папа больше не войдёт в его комнату, мамина рука больше не ляжет на лоб. Не месяц ещё, два или три - уже никогда. Всего несколько слов - сухих, страшных, меняющих жизнь навсегда…
На рассвете в комнату пришёл Ицхак. Это было само по себе удивительно, потому что добровольно он в такое время не поднимался. Алексей попытался изобразить некое слабое подобие приветствия - этой ночью он был раздавлен примерно как могильной плитой. Ему вспоминалась вдруг мама - так ярко, живо, в какой-нибудь момент их жизни, её строгий, скорбный профиль, седина в её волосах, забранных заколкой на затылке, цепочка нательного креста, проблёскивающая из-за ворота платья, как солнце из-за тучи, серёжки в её ушах, кольца на её пальцах, разглаживающих узор, чтобы увидеть, как много ещё работы осталось… Папа, сидящий в кресле на террасе, сладко щурящийся от долетающего ветерка, недопитая чашка перед ним, книга на французском лежит рядом… Такие дорогие, милые сердцу детали… Невозможно представить, что этого всего больше нет, совсем нет. Это непременно должно где-то быть в мире… Просто нельзя сорваться, побежать, найти, уткнуться заплаканным лицом в мамино платье…
Ицхак присел рядом, глядя в лицо пытливо, с беспокойством.
- Человек - не такое существо, чтоб выносить горе в одиночку.
- Но чем ты можешь мне помочь?
- Действенным, конечно, ничем. Но отчего-то ведь у людей принято скорбеть вместе и выражать соболезнования.
Алексей кивнул. Пожалуй, да. Необходимость всё же соблюдать тайну заставляет его прятать своё горе, но и быть сейчас одному невыносимо совершенно. Надо отвлекаться. Надо говорить… Если он запрётся в комнате и будет молчать, это будет нехорошо по отношению к ним, ведь объяснить им своё состояние он не может.
- Что с ними случилось? от чего они умерли?
- Они… болели, я не знаю, чем…
- Ты ведь неправду говоришь, Антон.
Алексей закусил губу, стараясь не расплакаться вновь.
- Правду сказать я не могу… Как бы ни хотел, не могу никак. Если можешь, просто побудь рядом со мной, ничего не говоря.
- Я могу представить. Их ведь казнили, да? Потому, что они были врагами советской власти?
Алексей мотнул головой - не соглашаясь и не отрицая, просто словно отбрасывая предположение.
- Они ничего не сделали…
- Не обязательно именно что-то делать. Всё бывает. Наши, в общем-то, тоже ничего не сделали. У кого-то умерли дети, кто-то услышал какой-то слух, кто-то с кем-то поругался…
- Тут не всё так просто…
- Ну и там я бы не сказал, что было просто… Я ведь говорю, я могу это понять. Ложный донос, или даже не очень ложный, а… И безобидный факт можно представить в нужном свете, а так же можно попасть под раздачу с кем-то за компанию. Время такое… Я по крайней мере надеюсь, что они умерли быстро, не мучаясь. Умирать так, как наши, вообще никто не должен.
Алексей вздрогнул, вспоминая общий, бесстрастный тон этого короткого рассказа, с которым не вязался смысл слов.
- Как ты это пережил?
- Ну, я-то этого не переживал… Я не видел, нам ведь с братом удалось убежать. Мы только слышали… Нас и на похороны Аполлон Аристархович не пустил, там и на похоронах чуть инцидент не случился, полиция, впрочем, вмешалась… Это, действительно, и страшно, и мерзко - все эти вопросы, которыми мучаешь себя и других, всё время думать, пытаться уложить в голове, это невозможно принять… Но думаю, видеть и знать точно - куда хуже. Тогда-то точно не оправишься никогда. Это очень хорошо, когда человека убивают ножом по горлу или пулей в сердце. Очень плохо, если руками, ногами, чем под руку пришлось, или огнём… Люди всегда убивали и всегда будут убивать, пока мир устроен так, что кто-то кому-то враг… Очень хорошо, если твой враг таков, что ему не нужны твои мучения, а только убрать тебя из жизни, и всё. Многие говорят, конечно, что время это - ужаснее не бывает, потому что вот так легко убить человека - каким-то дурацким доносом, в том числе и из головы выдуманным, просто по алчности, просто потому, что он мешал чем-нибудь, или просто, чтобы выслужиться… Я понимаю, у них тоже своя правда есть, чтоб так говорить, но всё же как вот я считаю, мне вот лучше бы так, чем с настоящей, сильной ненавистью… Я хорошо знаю, что это такое, когда ненависть, когда убивают не так, словно на бумаге имя зачеркнули, а вот именно так, через руки свои, через сердце радость от чужой смерти пропуская…
- Это ужасно… действительно ужасно, Ицхак. Когда приходится утешать себя так…
Алексей прошелся до окна, невидящим взором уставившись вперед. Да, смерть ужасна всегда. От каких бы причин она ни происходила, если причины эти не естественны. Да даже если естественны… Боль потери не станет меньше, сколько ни повторяй, что так рассудил Господь. Потому хотя бы жизнь земная - юдоль слёз, что жить приходится с пониманием, что с теми, кто дороже всего, не умрёшь одномоментно, что кто-то останется - скорбеть, учиться жить с раной в сердце в ожидании воссоединения на небесах. Но ещё ужасней само вот это - что эта разлука творится руками человеческими, волей человеческой. Ицхак как-то сказал, что Господь, несомненно, должен был сказать в своей заповеди: «Не убий никогда, ни при каких обстоятельствах», но он ведь прекрасно знал, что люди не смогут её исполнить. Всегда какие-то обстоятельства будут их вынуждать - война ли, казнь преступника, защита своего имущества и жизни своей и близких. Так у них хотя бы остаётся надежда на некое исключение, извинение у Бога для них. Хотя, думают ли они об этом исключении? Всегда ли тщательно ищут, была ли у них и другая возможность, кроме как убить? Всё закономерно, говорил Леви, когда Анна рассказывала новости со своей улицы - что кого-то арестовали, кого-то отпустили потом, а кого-то так не отпустили пока, а кого-то не отпустят уже никогда - сначала те их вешали, теперь они тех расстреливают. И как тогда, так и теперь, в одних сочувствие, в других злорадство, и как всегда бывало, так и теперь есть, что утопая, человек пытается утянуть ещё кого-то за собой, иной раз совсем не виноватого… Да, куда ужаснее смерти может быть вот это - вчерашний вроде бы даже и не то что друг, просто доброжелатель, приятель, сосед твой сегодня - враг. Враг, которого враждебность не отличишь, не опознаешь, не подготовишься к ней - он на одном языке с тобой говорит и одной с тобой веры, он дом к дому с тобой живёт, но какую-то обиду имеет на тебя или какой-то интерес против тебя, или просто, желая спасти собственную жизнь, ища, чьё имя назвать вместо своего, он выбирает тебя - может быть, и не по большой злобе, а случайно пришёл ты ему на ум, может, и раскается он в этом потом - да что с этого тебе?
- Вообще-то, не ужасней время, чем какое-либо другое. Бывали и ужасней времена, и будут ещё, если только люди в самом деле не сумеют изменить дурную свою натуру… Ты только подумай, о чём я говорил уже и сейчас скажу - для родителя большего счастья нет, чем умирая, знать, что его дитя живо. Моя мать жизнь отдала, чтобы жили я и брат мой. И твоя мать, если б спросили её, выбрала бы её судьбу, только бы жил ты. Ты жив. Там, куда ушла её душа, ей радостно от этого. Живи, чтобы радость её жива была подольше.
- Я знаю, Ицхак, знаю. Но ты ведь говорил тоже - больнее тому, кто остаётся, думать, спрашивать, пытаться осознать… Зачем непременно это должно было произойти? Неужели так велики были их грехи, что Господь отступился от них?
- Этого я, конечно, не знаю и знать не могу. Только скажи, как считаешь, чья была воля, чтобы им умереть - тех, кто их убил, или божья?