Приёмыши революции

Аполлон Аристархович, разумеется, неуёмно радоваться долгому отсутствию приступов и отмечать эту радость совершением геркулесовых подвигов питомцам запретил строжайше, но каждое утро организовывал всех на выполнение минимума физических упражнений - всех, даже Миреле, укрепление мышц, говорил он, полезнейшее для них дело, первым подавал пример, приседая, отжимаясь и делая наклоны, из солидарности (возможно, что и добровольно-принудительной) занималась и Анна, когда по утрам бывала у них, свободна была лишь по возрасту Лилия Богумиловна. На то и был расчёт сейчас - всё же Алексей в этих упражнениях некоторые успехи имел, несколько превосходя порядком ленивого Ицхака.

О том, что любой другой на его месте мог бы позволить себе соскользнуть, сорваться - ну, ушибиться, ну, уйти осмеянным, но не он, ему, Господи Боже, упасть просто НЕЛЬЗЯ - он старался не думать. Так ведь, наверное, действовал бы на его месте Ицхак? Просто не думать о том, что может случиться и плохое, не допускать страха. Не думать - «если я доберусь до верха», а - «когда я доберусь до верха»… Это ведь на самом-то деле не так и высоко. Всего-то уровень второго этажа. Доберётся, ещё влезет на ветку, посмотрит на них сверху таким вот взглядом, как птицы на людей смотрят, и потом неспеша будет слазить… Если не ужасать себя сразу всем масштабом задачи, а понемногу вот так… как с учёбой, никто не требует ведь всего и сразу, на то и есть учебная программа - один урок, другой…

- Слышь, слазь, не надо до конца, - донеслось снизу, - там, наверху, верёвка плохая шибко… Ну, грязная она…

Алексей потом уже подумал, что объяснение неуклюжее. В тот момент он слишком рад был этому неожиданному облегчению - что не надо уже думать, хватит ли сил в его дрожащих напряжённых руках ещё вот на столько, и столько, и ещё столько, а думать надо только о том, как спуститься. И уже совсем потом он узнал, что кто-то из ребятишек вдруг опомнился - этот мальчик ведь воспитанник доктора со второго этажа, а они там все какие-то недужные (что именно за недуг - никто, конечно, не знал, знали только, что недуг серьёзный и, кажется, смертельный) и как бы им не пришлось перед доктором, а то и вообще перед властями очень серьёзно отвечать…

- Что далее - игра?

- Ну, если за интерес, давай, сыграем. С кем захочешь - со мной, Шуркой, Матюшей… Так-то мы тебя, считай, уже приняли, ты парень смелый, а это главное. Всякое там сколько, и докуда… Доверху и я, бывало, не долезал. По первости, конечно, сейчас-то я бы и на любую колокольню залез, если привязать к кресту верёвку…

- Тебя как зовут? - спросил тот, что в завязанной под грудью рубашке.

- Антон.

- Антоха, значит… а его?

- Ян.

- Это, стало быть, считай, ещё один Ванька у нас… Ну, значит, я Шурка, это Матюша, это Колька, это вот тоже Ванька, мы его, чтоб отличать, зовём Мякишем, он по фамилии Мякишев…

Так, разговаривая, отошли понемногу во «внешние» кусты. Ян привстал на цыпочках и пригнул к себе веточку с уже довольно спелыми гроздьями.

- Эй! Не трогай! Ядовитые! Антоха, ну, переведи своему брату, нельзя это есть, это волчья ягода!

- Ничего не волчья, - удивился Алексей, - её есть можно, это я точно знаю. Это же черёмуха.

- Да ну рассказывать будешь! Мы тут что, черёмуху сроду не знаем?

- Однако же это черёмуха. Просто сорт редкий, вот и выглядит необычно.

В доказательство своих слов Алексей сорвал ближайшую к нему кисточку и методично обобрал губами. По собранию пронёсся возбуждённый гомон.

- Хотя поспела ещё не вполне…

- Ты смотри… надо же… сожрал…

- Говорю ж, никакая она не волчья. Да и вон те - они не ядовитые тоже, просто невкусные. Как они называются, я забыл, только точно не ядовитые. А это - черёмуха, уверяю. Подождать ещё неделю, быть может, и можно есть… Только вы веток старайтесь не ломать… А то на будущий год самим обидно будет… - это, увы, Алексей и Анастасия узнали однажды на собственном опыте. Единственная ветка их любимой из яблонь свисала достаточно низко, так угораздило же их именно её и сломать… Понятно, что яблок им, если будет надо, достанут и принесут, но это ведь не то же самое, что самому сорвать…

Они окончательно выступили из-под ветвей - Ванька, который просто Ванька, а не Мякиш, видимо, тут старший и главный, оглядывал куст, оценивая его, видимо, как неожиданное приобретение их сообщества, и Алексей увидел, что от дома к ним бегут Лилия Богумиловна вместе с матерью Яна. Ян, подпрыгнув, повис у матери на шее, а отпустив, тут же устремился к кому-то за её спиной, выступившему из-под отдельно стоящих деревьев. Алексей только охнул, узнав человека, которого сейчас крепко обхватил ручонками Ян. Выходит, это вовсе и не сон был…

- Ох вот ни черта ж себе… - присвистнул кто-то сзади, - ты чего сразу не сказал, что это ваш отец?

========== Сентябрь-октябрь 1918, Алексей ==========

Сентябрь-октябрь 1918

С тихим, лёгким сухим стуком облетали листья с деревьев за окном. Шшурх - ещё один оторвался от ветки, ударился о стекло, сполз по карнизу. Алексей думал о том, что именно так, наверное, звучит время. Обычно сравнивают с шорохом песчинок в песочных часах, но песочных часов у него не было, был только тихий стук-шорох за окном - где секунды, минуты, часы отсчитывали бессильно падающие листья, прощающиеся с летом и жизнью, но ему думалось о часах обычных, тикающих, оставшихся там, за тысячу вёрст от него… Нет, наверное, конечно, не оставшихся, их либо привезли с большей частью вещей в Москву, либо с меньшей частью бросили в костёр, не спрашивал же он бы о них. Но кажется - что они там, именно там, по-прежнему равнодушно, безжалостно тикают, они ведь не останавливались больше после ремонта, с чего бы им останавливаться теперь? Что им кровь, что им огонь и сырая могила, и свист пуль и взрывы гранат. Они тикают, а людям кажется этот звук таким мирным и приятным, ведь они не понимают, что такое время. Что такое отмеряемые, отбираемые по капле дни и минуты жизни, счастья…

Он так ждал вестей. И так боялся, что никаких вестей не будет. По-настоящему бояться ему не приходило в голову…

Больше бояться нечего, нечего ждать. Хотя это не так, конечно, говорил и Аполлон Аристархович, когда зашёл к нему перед сном. Живы сёстры… Живы ли? Или, может быть, больше никого у него нет на этом свете?

Он не слышал - точнее, разобрать не мог из-за закрытой двери, что отвечал Аполлон Аристархович Ицхаку по поводу так и не вышедшего из комнаты Алексея, но как-то ведь убедил его не заходить, пока не стоит, после, после…

С каждым ребёнком это однажды случается - когда он задаётся вопросом, неужели мама и папа когда-нибудь умрут. С каждым, но не с ним. Он точно был уверен, что умрёт раньше.

Сгущающаяся темнота мягко касалась опухших от слёз век - словно ласковой ладонью… Так мама гладила перед сном… Сможет ли он уснуть? Когда-нибудь сможет, да… Сейчас - нет, хотя всё тело ослабело от слёз, но это тяжкое оцепенение, бессилие заполнило его всего, всю комнату вокруг него, и сну места не оставило. Вместо снов только, если немного ослабить самоконтроль, перед закрытыми глазами роятся картины прошлого - сегодня в несколько слов перечёркнутого. Мама… Сколько он привыкал жить без неё. Не ожидать, проснувшись, увидеть её возле своей постели, не звать её по пробуждении ещё ранее, чем откроются глаза. В жизни, может быть, она не более пары раз покидала его достаточно надолго. Самое долгое была эта весна, когда она уехала с отцом и Марией, а он остался в Тобольске, прикованный к одру своей болезни… Теперь привыкать, что не на время, а навсегда уже ему больше не увидеть её дремлющей в кресле у своей постели, на коленях книга или шитьё, морщинки тревог и забот собрались вокруг глаз и губ… Да, это верно, он никогда не мог бы сказать, что был обделён обществом родителей, что испытывал нехватку их опеки и ласки. Тем болезненнее он воспринимал даже недолгую разлуку. Их семья отличалась всегда необыкновенным трепетным, даже священным единством, что с изумлением отмечали те, кто имел возможность наблюдать их внутреннюю, неофициальную жизнь, грусть вызывала необходимость даже ненадолго расстаться - главным образом, когда его болезнь, как всегда, вносила коррективы в планы. Тогда мать и кто-нибудь из сестёр оставались с ним, но и отец, у которого сердце было не на месте всякий такой раз, сокращал программу своих поездок и мчался к ним. Иногда, в наиболее тягостные минуты, когда он был ещё слишком мал для своего слишком большого страха, ему хотелось броситься им на шею и попросить пробыть с ним неразлучно до самой его смерти, это не так-то и долго… Конечно, он не решился бы сказать так, причинить любимым родителям такую боль напоминанием, своим пониманием… А по правде, может быть, он сам тогда куда меньше верил в смерть, полагал, что она может и передумать… Случится что-то, не обязательно даже чудо, но… Привыкнуть к смерти вообще очень трудно…