Приёмыши революции

В конце месяца октября, когда все работы уже были закончены и развлекалась Настя, ввиду всё более редких визитов друзей, в основном разной домашней работой и рассказами деда - все истории у деда были построены по такому принципу, что света на его жизнь особо не проливали, редко он говорил, что то-то было именно с ним, обычно - «знавал я одного человека» или «вот мне, было тому десять лет назад, рассказывали» - нагрянула Роза, да не одна. Был с нею ещё один человек, незнакомый и судя по одежде, городской и облечённый некоторой властью.

- Тут, дед, понимаешь, такое дело… Внучка ведь у тебя, я так понимаю, грамотная?

- Есть такое, - важно ответил дед, - так-то и сам я грамоте разумею.

- Ну, к тебе-то с этим обращаться как-то… несподручно… А внучка твоя молодая, и работы у вас сейчас особой нету тут, а мы школу открываем… Тем более село растёт, сам понимаешь.

Это было верно. Посёлок Малой делился до сих пор, грубо говоря, на две части - мало не половина домов стояли пустующими. Из многих молодёжь ещё чёрте когда убыла в город на заработки и там осели, а старики померли, иные в войну - мужчины ушли на фронт, старики опять же умерли, молодёжь кто в город, кто поженились, повыходили замуж и зажили своим хозяйством. А сейчас начался обратный приток - кто-то вернулся в родные места из прежде живших, много прибыло из уральских деревень, бежавших от наступления белых войск. Их направляли сюда из города, там работы на всех бы не нашлось, да крестьянам и самим на земле привычнее и приятнее. Вот и разрастался посёлок, того гляди, в Большой придётся переименовывать. Поэтому как без школы? Тем более что не то что там дети, и из взрослых-то с грехом напополам читать умели единицы.

- Вот и хотим её в учительницы заагитировать.

- Её, в учительницы? Уж она научит…

- А почему нет? С младшими-то уж справится, кто постарше и взрослых мы, кто сумеет… Она ведь, вроде бы, даже как бы образование имеет? Сколько классов у ней?

- Просто удивительно, - подал голос незнакомец, - где ж она это умудрилась выучиться? Не здесь же, в этой глуши?

- В городе, в гимназии, - ответила за деда Роза, - я так понимаю, какой-то меценат ведь оплатил?

Дед игру подхватил мигом, и ухом не поведя.

- Нечего, Роза, на хорошего человека словами непонятными ругаться. Не меценат, а благотворитель, дай бог ему, Михайло Иванычу, здоровья, если жив ещё, конечно…

Настя уже ничему не удивлялась - чего доброго, если будет надо, и эта история, стараниями Розы, подтверждения приобретёт… Дай бог, чтоб не пришлось ей подробно рассказывать, как там, в гимназии, они при своём домашнем обучении это по рассказам-то, конечно, немного представляли… В общем, так и стала Настя учительницей. В веденье у неё находилось двадцать человек ребятишек возрастом от восьми до двенадцати лет, частью местные, маловские, частью из приезжих. Учила считать, читать и писать, занимались в две смены - группами по десять человек, по часу на каждый предмет, сверх того раз в неделю для обеих групп разом объясняла немного по географии - Роза для этой цели достала где-то роскошную, во всю доску карту. Доску изготовили сами - именно сами, Настя и Роза, подгоняли доски друг к другу, сколачивали с изнаночной стороны, шлифовали с лицевой. Потом ещё неделю искали для неё чёрную краску, ещё неделю ждали, когда высохнет, за это время кто-то привёз доску из города, списанную из какой-то гимназии - всю выщербленную, с намертво въевшимся в щербины мелом, но что уж нашлось. Вместо мела использовалась скатанная в колбаски и высушенная глина, мел тоже обещали прислать. Бумаги не хватало остро, писали на полях каких-то книг, на чистой бумаге писали уже набело, для проверок.

Приезжала Настя в Малой на Скором - пешком-то, по распутице и потом по замёрзшим колдобинам, нечего было и думать. Проводила уроки первой группы, обедала у кого-нибудь из сельсовета, чаще всего Розы или отца Киприана, вела уроки второй группы - и домой, иногда, правда, задерживалась поболтать с Розой или Аринкой, дед ворчал, но понимал. Настя часто дивилась тому, сколько ей за последнее время встретилось неординарных людей, которых прежде бы ей, конечно, никогда не узнать. Вот хотя бы Роза. Она не местная, что, конечно, хотя бы по лицу и имени понятно, а фамилию её Настя не слышала ни разу - все обращались к ней запросто, Роза и Роза. Обитала она в комнатушке при том же сельсовете очень по-походному, она вообще была очень легка на подъём, судя по беглым упоминаниям, где она успела побывать, сложно было сказать что-то о её образовании - она знала и умела множество самых разных и парадоксальных вещей и при том могла по-детски удивляться чему-то, с точки зрения Насти, совершенно обыкновенному, дважды попадала в тюрьму за революционную агитацию, о семье упоминала только о брате, которого повесили в Орле, своей семьи не имела никогда и, кажется, не собиралась, курила как паровоз и Настя, научившаяся курить вслед за сёстрами, начавшими эту практику ещё в первый год войны, часто составляла ей компанию - Роза щедро делилась табаком, довольно дешёвым, но Настя к нему притерпелась быстро.

Наступившая зима унесла сперва Трезора - пёс ещё осенью начал чахнуть, дед завёл его в избу, там он на день Георгия Победоносца тихо и околел под лавкой, а потом и самого деда - когда ходил хоронить Трезора, промочил сапоги и сильно застудился, и на сей раз от болезни не оправился. Кашель становился всё более нехорошим, но вызывать сельского доктора он наотрез отказался.

- Знаю я его, прохиндей. На все жалобы всё какие-то порошки даёт. На моей памяти ещё никто от этих порошков не поправился. Таким докторам верить ещё хуже, чем попам. Нет уж, если сам, травками да чайком с малинкой, не поправлюсь - значит, пора моя пришла.

Настя в его сборы и настойки не так чтоб совсем не верила - когда начала было по осени шмыгать, так пары стаканов отвара и ночи на печи под тёплым одеялом хватило, чтоб вся болезнь из неё вышла, но тут-то сравнивать нельзя, и хотела она всё же раздобыть ему хотя бы тех же порошков и подмешать в чай, но не сложилось - доктор, оказалось, как раз уехал, и сказал, что насовсем, а нового пока никого не прислали. У Розы нашёлся аспирин, его она и размешала в клюквенном отваре, однако существенных улучшений не было. Тут, сказала Роза, нужно уже серьёзнее что-то, потому что у деда, видимо, воспаление лёгких, тут надо к врачу, а такую даль и по такой дороге… Запрос про врача она уже сколько времени назад сделала, да кто хочет сюда ехать? Только такие вот, как этот, убывший, которые все болезни лечат желудочным порошком, при чём, кстати, просроченным. Да и доверия в людях после этого к докторам нет… Настю по временам это всё вводило в тихое отчаянье. Что же это за дела такие, что люди, живые люди ведь, целая деревня - даже врача при себе нормального не имеют, и все болезни и увечья лечат травками, пришёптываньями и свечкой за здравие?

- Вот для того мы здесь и работаем, - говорила Роза, - чтоб так не было. Потому что эта вот система - она вообще во всём, большим городам, как и большим людям, все блага достаются, а малым городишкам и вот таким глухим местечкам - хорошо, если крохи. И люди, у кого только возможность есть, стремятся из таких местечек перебраться в город, где хоть какие-то возможности есть. А разве это разумно, разве справедливо? Здесь красота такая, один вдох, кажется, год жизни прибавляет… Так что это не людей к возможностям, а возможности к людям надо нести. Много Россию нахваливают за то, что широка, огромна. Так вот и привыкают русские люди хвастаться количеством. А хвастаться надо качеством, а для этого не должно быть не важных мест и не важных людей.

Но не дождался дед этих перемен. Настя, вернувшись с уроков, не сразу это и обнаружила, думала - спит, и только когда подошла предложить чаю, обнаружила, что уже окоченел. Заметалась, не зная, что предпринять - то ли хватать коня и мчать снова в посёлок, а там к кому - к Розе, к отцу Киприану, куда? - то ли вынести его сначала на холод, но ведь не поднять, тяжёлый… Прежде Анастасия никогда так близко не видела умершего, и уж точно не оставалась с ним один на один. Страшно… да это мало сказать, что страшно. То вдруг абсурдно казалось ей, что он ещё живой, кидалась слушать сердце - и отскакивала, почувствовав холод и оцепенение мертвеца, то казалось, что шевельнулся, застонал… И хотелось убрать его, с глаз, немедленно, сразу в землю - так страшно, невозможно страшно быть рядом с тем, что было живым человеком, дышало, говорило, а больше не будет уже никогда, и было невыразимо стыдно за эти мысли - ведь положено прощаться с покойником по-человечески… Он ведь не чужой ей, он на эти пять месяцев заменил ей семью, как же можно вот так платить за всё добро… Она слёзно молилась перед образом Владимирской в красном углу - древним, тёмным настолько, что едва различимы были силуэты, обрамлённым старым, тяжёлым рушником с кистями почти до самого пола, единственной иконой в доме деда, рыдания начинали душить, и совершенно невозможно было сосредоточиться на молитве, только панические всхлипы: «Господи, Господи, что же это, что делать, Господи, помоги, спаси…» Она садилась на скамейку, обхватив себя руками, и тряслась, боясь даже взгляд бросить в ту сторону, где лежал покойник, потому что снова покажется, что он шевельнулся, что раздался в тишине его сип, предшествующий приступу кашля, и вздрагивала от каждого шороха за окном - казалось, что кто-то ходит там, ходит, смотрит в окна и молчит, и заглядывает в окна, что это, верно, мертвецы сгинувшей деревни пришли за дедом, дождались наконец… Что будет, когда они войдут? Они и её за собой утащат? Подходила, тыкалась холодным мокрым носом Марта, Настя обнимала её, зарывалась заплаканным лицом в её густую, пахнущую пылью и дымом шерсть. Так, оказалось, наступило утро, так и обнаружила её Роза, узнавшая, что утром Настя не приехала в школу и забеспокоившаяся.